Адьютант, часть 2

[Meedo Lett.Oww]

– Иди... – слова застревали в горле. – Иди сюда.
Я уронил руку на одеяло, и он хотел было положить ее обратно, но я крепко, как мог, стиснул его пальцы.
– Спасибо... спасибо тебе.
Я хотел многое сказать. Просить у него прощения, говорить о том, как же я ошибался в нем, но слова, встав комом, не шли наружу.
Он понял. Улыбнулся в полутьме и бережно вернул мою руку на место.
– Пустое, барин. Я ведь и не сделал, почитай, ничего. А вы спите, спите. Негоже мужчине слезы лить, не положено.
– Какой я... – сглатывая слезы, горько прошептал я. – Какой я мужчина?
– А такой, – твердо сказал он. – Самый что ни на есть! Да по вас пол-гарнизону с ума сходить, и обоего полу. У вас выправка – любо-дорого посмотреть. А стреляете как, а на лошади как держитесь? А вторая половина – завистью черной мается. Вам же прямая дорога в столицу намечается. А что до прочего... – тут он заговорщицки понизил голос. – Вы что думаете, князь усю жизнь в генералах ходил, а? Может, Прохор и старый стал, да память моя еще при мне. Князь-то и сейчас хоть куда, а раньше глаз отвесть неможно было. Вот и думайте, – он похлопал меня по руке и встал. – И поправляйтесь. Что без толку лежать-то?
Он ушел, а я уснул – как в омут провалился. Думать сил не было. Да я и так все понял. Радости мне это, как ни странно, не добавило.

***

Шли дни. Я поправлялся, но вставать с постели не спешил. Жар спал окончательно на второй день, я вообще болел редко и быстро поправлялся – сказывалась дедовская закалка, что меня в детстве и отрочестве босиком гонял по росе.
Но вставать я не торопился. Зачем?
На пятый день ко мне заглянул Амир – проведать «больного» и принести свежие новости. Уходить он не спешил, а я был и рад редкому собеседнику. Хотя говорил все больше он.
– Скучно тут стало, – жаловался Амир, с удобством расположившись у меня на постели. – Все уехали. И Сандро с ними... А меня не взял...
Я хотел было порадоваться за мальчика, но вдруг заметил в его глазах такую неподдельную грусть и тоску, что у меня невольно вырвалось:
– Ты скучаешь по нему?!
– Ужасно, – кивнул он. Поймал выбившуюся вперед прядку, потеребил в тонких пальцах, потом изящным жестом отправил обратно за ухо. – Хотя... он тоже расставаться не хотел. Так прощался, что я утром еле встал, – он засмеялся, очаровательно склонив голову к плечу и показав жемчужные зубки. – Но та-а-ак сладко. И князь тоже, говорят... – Он вдруг словно спохватился: – Ой, прости! Ты тоже, наверное, соскучился, а я тебя тереблю...
– Скучаю? – каркнул я. – Ну да... как же.
Я прикрыл глаза, а потом резко распахнул, вспомнив.
– Погоди! Ты скучаешь? Ты?! После того, как он...
– А что он? – искренне удивился Амир – А, ты про то... Так это когда было. Подумаешь. Сандро тогда выпил много. Он же с утра тогда приходил ко мне. Извинялся. Седло мне подарил, посеребренное, ты видел? И со второго раза у нас все как надо получилось. Ты не думай, он ласковый, – он довольно вздохнул. – Только когда выпьет много... Но мне так даже нравится.
И он, весь лучась, улыбнулся, не оставляя у меня сомнений, что все сказанное им – правда.
Я отвернулся. На душе стало так тошно, что захотелось завыть. Да что же это? Что с миром творится, господи? Или это со мной что-то не так? Разве может быть так, что все вокруг меня сошли с ума, а я один в здравом рассудке остался?
Я поспешно отогнал пугающие мысли. В змеиное гнездо я попал, не иначе. Вот уже и их яд начинает меня отравлять. Раньше я бы ни за что подобного не подумал.
Амир, видно, по-своему понявший мое молчание, придвинулся ближе.
– Андрэ, прости меня, – с раскаянием в голосе сказал он. – Я тут все болтаю, а ты тоже... один остался.
Я, не удержавшись, скрипнул зубами. И за что такая несправедливость? Тут кровать подо мной прогнулась, и я почувствовал мягкие, теплые губы на своей щеке.
– Ну не обижайся, – тихо шепнул Амир. – Я не со зла...
– Я не... – начал было я, но тут он принялся целовать мои губы, и получился неразборчивый стон. Я хотел оттолкнуть его, но Амир обвил меня руками за плечи, прижимаясь теснее, словно прося не гнать его. Тоненький он был, легонький, одной левой я спихнул бы его на пол, да так, что он к стене бы отлетел. Да только ведь упадет, ударится, за что его обижать? И не поймет, главное, за что его так. И я лежал спокойно, только чуть придержал его, чтобы не упал с узкой койки. Да много ли было греха в том, что он делал? Утешал ведь... как мог.
А губы у него и впрямь оказались сладкие, нежные, и целовал он совсем не так, как князь. Тот жестко терзал мой рот, силой принуждая к ответу и властвуя, словно захватчик. Амир медленно нацеловывал мои губы, не заходя дальше кромки зубов, ожидая, пока я сам не открою рот и не скользну языком ему навстречу. Не помню, когда я это сделал. Пришел в себя, лишь когда все закончилось. Одной рукой я обнимал Амира за талию, пальцы второй перебирали шелк его волос на затылке. А он, уткнувшись носом мне в шею, тихо мурлыкал, словно и впрямь был котенком.
Наконец он поднял голову и улыбнулся.
– Так вот ты какой...
– Какой?
– Такой, – улыбка стала еще шире. – Я все время хотел попробовать, узнать, как ты целуешься, да не мог, князь же тебя стерег, словно сокровище какое... А сейчас – никого нет...
Он говорил, а руки его, ни на миг не останавливаясь, принялись шарить по моему телу, забираясь под одеяло. Я постарался отодвинуться, так как из всей одежды на мне была лишь рубашка, которая мало что скрывала.
– Амир!
– А что? Ты скучаешь, я скучаю... почему бы нам...
Он, не закончив, поцеловал меня в шею. Я резко выдохнул. Как раз в это место меня больше всего любил целовать князь.
– Вот видишь! Тебе нравится! – победно заключил Амир. Потом приподнялся, заглянул мне в глаза, хохотнул и вдруг скрылся с головой под одеялом.
– Эй!
Шутка слишком затянулась. Я твердо решил спихнуть его, невзирая на последствия. Но вся моя решимость разлетелась в пух, когда его руки принялись со знанием дела ласкать мое мужское естество. Потому что... это невозможно! Но... мое тело ответило ему, словно все происходящее было совершенно естественным. А я уже и забыл, каково это... чувствовать томительную слабость... и нестерпимый жар в паху...
– Амир!
Снизу снова раздался смешок, а потом что-то теплое, влажное скользнуло по моему стволу в невыразимо приятной ласке... Я зажмурился и стиснул в пальцах одеяло.
– Нет...
А он все продолжал, становясь все искуснее и изобретательнее, так что я невольно начал стонать и задыхаться, двигаясь ему навстречу. Не знал я, что может существовать что-то настолько приятное. Неужели и это грех? Впрочем, скоро мне было уже все равно, где я и что со мною, лишь бы это, вот это вот продолжалось... вечность! Вот только чуточку побыстрее.
– Быстрее... А... мир...
Он понял. Ласка стала стремительней, он вновь начал помогать себе руками, я застонал громче, выгнулся и, наконец излившись, вытянулся, совершенно обессиленный.
Когда я пришел в себя, он все еще был рядом, неопровержимо доказывая, что все, что было, не сон. Тихо мурлыкая, он лежал, прижавшись щекой к моему бедру.
– Андрэ?
– Иди сюда.
Я притянул его ближе, готовый сторицей вознаградить за ту невероятную услугу, что он мне оказал. За несколько минут черноглазому бесенку удалось сделать то, чего, как я теперь знал, добивался князь более месяца. И безуспешно.
Месть была сладка, как и губы Азиева, но с легким привкусом горечи моего семени. Потому что князь никогда не узнает о ней. Иначе Амир будет первым, кого накроет разверзшаяся буря.
Но, Амир прервав поцелуй, легко вывернулся из моих рук.
– Ты и впрямь ненасытный, – фыркнул он. – Правду про тебя говорят. Извини, но я думал, ты совсем болен, и помог себе сам.
Он с рассеянной улыбкой вытер руку о платок. Я, запоздало смутившись, потянул на себя одеяло.
– Отдыхай, поправляйся, – от дверей помахал мне он. – Я еще зайду.

С того дня я действительно пошел на поправку. Амир приходил, и не раз, но ничего меж нами более не было. Я сразу же попросил его, и он не настаивал.
Только тихо удивился:
– Верный...
Мне было все равно, что он решит. Лишь бы не обижался.
Но он не обиделся и приходил с видимым удовольствием, скрашивая мне дни ожидания.

– 3 –

Князь приехал через пятнадцать дней.
Прохор передал, что князь желает видеть меня к вечеру, а более... ничего. Весь день я провел в смятении, малейшее дело валилось у меня из рук, а сердце то заходилось бешено, то замирало, так что я напоминал ему биться. И лишь позвали, я тотчас же пошел, торопясь скорее покончить с тягостной развязкой.
Что бы и как бы ни случилось, он меня больше не получит – это я знал для себя твердо. Пусть убьет, но ко мне он больше не притронется! Хватит! Я и так слишком долго пробыл рабом его бессловесным! Может, я и виноват, но только в том, что позволил этому тянуться столь долго. Что позволил этому вообще случиться...
Так, распаляя себя, я шел, а колени предательски подрагивали.
«Да, все верно, – шептал голос внутри меня. – Ты смел и речист... Пока его не увидишь. А тогда смотришь на него, словно малая птаха на змею ядовитую, смотришь... знаешь, что опасен и яд его смерть тебе принесет... а сделать ничего не можешь... Трус!»
Да благо бы просто убил. Так ведь достанет с князя поглумиться напоследок. Я уже имел несчастие видеть, сколь страшен в гневе Дикий Барс пограничья, как может быть он жесток с другими... да и со мной. Когда гнев владел князем, он действовал стремительно, не думая о последствиях и не страшась наказания, даже свыше. Свидетельством тому было несколько глубоких шрамов на его теле и извилистый послужной список, отмеченный победами, друзьями и недругами.
Но золотой нитью по всей его жизни было вышито одно: Барс никогда не сдавался, идя к намеченной цели. Ни за что.
Не собирался сдаваться и я.
Быть может, я все же кое-чему научился от него.

Князь встретил меня вполне благодушно. Будто бы и не было меж нами той последней ссоры, после которой я был вынужден три дня кряду лежать в постели, с трудом поднимаясь лишь по нужде. Я давно уже заметил за ним черту не вспоминать того, что казалось ему неприятным, и хоронить все ссоры и разногласия, словно бы их и не было. Он спокойно рассказывал о поездке, а у меня с каждым его словом кровь сильнее стучала в висках и застилала глаза... ведь я знал, чем имели обыкновение кончаться подобные разговоры.
– Что не пьешь, Андрюша? – он подтолкнул ко мне мой полный еще бокал. – Нехорошо мне одному, некрасиво.
– Прекратите! Прекратите делать вид, будто бы вы... – в сердцах вскочил я. – Как вы можете... после того, как...
Я, наконец, заговорил: путано, бессвязно, радуясь уже тому, что меня не торопились прервать. О том, как мне противно то, что со мной делают, что я – иной, нежели он, и не будет мне удовольствия в этом занятии, как бы он ни старался. Что мы должны прекратить то, что было, сей же час, потому как иначе я за себя ручаться не могу... И пусть он переведет меня, куда ему угодно, или вообще разжалует, но больше я здесь не останусь.
Князь потемнел лицом. Видно, и впрямь не хотел поминать старое. А в остальном никак на мои излияния не отреагировал. Плечами чуть повел да спросил насмешливо:
– Кончил... спич?
– Я...
– Ах, ну да, как же. Ты ведь у нас и впрямь так и не «кончил» ни разочка.
Я уронил руки, тяжело дыша и не зная, что уже сказать. Князь был, верно, сумасшедшим, иного объяснения у меня не нашлось. А он вдруг гибко, словно хищный зверь, потянулся, опершись ладонями о стол, и спросил ласково:
– А неужели не хотелось? Ну, хоть раз получить то, чего у тебя, наверное, никогда и не было, а? С мужчиной не было... со мной?
– Что вы... – невольно пятясь под его дьявольским взором, пролепетал я.
– Ну же, неужто тебе ни разу не хотелось узнать почему, а? Ведь то, что мы делаем – «извращение», «богомерзкое занятье», просто неприятно, в конце концов... Так почему же мы это делаем, а? Почему все младшие офицерики поголовно виснут на старших? В глаза им заглядывают, гладят, ревнуют, скучают... И по ночам все больше со страсти кричат, чем от чего другого...
Его голос завораживал, обволакивал, словно паутина, пеленал меня, не давая сдвинуться с места или хоть возразить. Князь словно читал мои мысли, и они, будучи облечены в слова, песком скреблись у меня под кожей.
– Люди... люди бывают разные... – с трудом вымолвил я.
– Да, – легко согласился он. – И эти самые «разные» здесь подолгу не задерживаются. В иные места идут служить. Иными «местами»...
Даже я ощутил жар, окрасивший мои щеки. Этот человек был сущий дьявол! Любое слово в его устах звучало развратом и богохульством. Я решительно потряс головой, отгоняя морок.
– Довольно! Чего вы от меня хотите? Если я и есть другой, так зачем вы...
– Нет, – еще шире и ласковей улыбнулся князь. – Нет, милый мой, ты такой же, как и все они. Я с первого взгляда заметил это в тебе. А твое никчемное упрямство – лишь следствие пустых книжек, что ты читал, вместо того чтобы открыть глаза и посмотреть по сторонам. А может... может, тебе это просто нравится, а? Корчить из себя невинного агнца, принесенного в жертву людоеду-убийце? Некоторые любят такие игры, но полноте, милый, ты заигрался. Пора прекращать.
– Не судите всех по себе, – почти выплюнул я, взбешенный до крайности, что меня могли даже в мыслях присчитывать к этим... Думать, что я просто «ломаюсь», что еще большее извращение.
– Да ну? – князь начал сердиться, хотя виду старался не подавать. – Интересно. Так почему же ты не уехал, раз ты «иной»? Почему не добился перевода? Почему, вместо того чтобы рваться отсюда, покорно раздвигал ноги, когда бы я тебя ни попросил? Никто не стал бы делать того, что делал ты почитай что добровольно, если бы был «иным», уж поверь мне.
Я стоял у стены, прижавшись к ней спиной, чтобы не упасть, и тяжело дышал, отчаянно думая, что мне делать дальше. Что бы я ни сказал и ни сделал, обращалось против меня. И впрямь куда легче было бы пустить себе пулю в лоб и... и признать себя последним трусом. Тут я вдруг нашел спасительный, как мне показалось, ответ.
– Может это и так, – осторожно складывая слова, начал я. – Может, я и такой, как они... как вы все. Пусть. Но ВЫ, князь, мне противны, как никто. И с самого момента, как я вас увидел, и поныне. Так не невольте меня...
Тут голос мой прервался, так как князь, одним прыжком одолев стол, оказался подле меня и со всей силы ударил кулаком чуть выше моего правого виска.
– Противен, говоришь? – нарочито тихо сказал он. – Ну-ну... – Рука со стены переползла мне на щеку и уже привычным мне манером обхватила подбородок. – Смелый котенок... но глупый.
Я ожидал любого, даже самого страшного, так сверкали его глаза, но тут князь отстранился и скрестил руки на груди.
– Не люб, значит? А что сразу не сказал? – спокойно поднял брови он. – Что ждал-то? Я бы тебе отставку дал... А теперь не могу.
Силы мои были на последнем пределе. Столь стремительные скачки сегодняшней нашей беседы измотали меня настолько, что я мог лишь молча стоять и слушать, что еще выдумал мой мучитель. А он спокойно прошелся по комнате и отпил еще вина.
– Видишь ли, не могу я, братец, без бою сдаваться. Не в моих это привычках, на полдороге назад поворачивать. Давай вот что, – он, словно удивившись пришедшей мысли, громко щелкнул пальцами. – Давай заключим пари.
– Пари? – вздрогнув от щелчка, очнулся я.
– Ну да. Самое настоящее пари. Соскучился я без азарту что-то. А условия будут такие, – он вновь шагнул ко мне, отрывая от стены и подводя к столу. – Ты даешь мне еще ночь, а я доказываю тебе, что мои ласки тебе не противны, а как раз наоборот. Докажу – ты мой. Останешься здесь, прекратишь ломать комедии, думать о самоубийствах и прочей чепухе. Не выйдет у меня – свободен. Уедешь хоть завтра. Подпишу любые бумаги, куда только захочешь. Вышлю с такими рекомендациями, что тебе ноги целовать будут... коли иного не позволяешь.
Смысл его слов ускользал от меня. Чего он добивается? Чего он рассчитывает добиться за одну ночь, если все предыдущие окончились для меня так... На что ему... Я смотрел в его непроницаемые глаза и мучительно гадал, где здесь подвох.
– Ну что любезный, решился спорить? Или пусть все по-старому будет?
Голос, гаркнувший у меня над ухом, положил конец моим раздумьям. Право слово, а что я теряю? Ведь он меня не отпустит, соглашусь я на пари или нет... Так что...
– Решился.
– Так по рукам?
– По рукам, – безжизненно сказал я, ударяя по протянутой ладони.
И вздохнув, принялся развязывать рубашку. Предчувствия у меня были самые скверные.
– Эй, эй! Ты чего? – остановил меня князь, – Куда торопишься? И не смотри так, словно я тебя на бойню веду, а не в постель приглашаю, право слово, тебе это не идет. Сядь, посидим, выпьем. Вся ночь впереди.
– Вы... вы что, напоить меня хотите? – голова у меня шла кругом. – Так я...
– Да знаю я, что ты к вину равнодушен, – махнул рукой он. – Бог с тобой, какое напоить, охота мне пьяного в постель тащить. Устал я, поесть хочу с дороги, отдохнуть, как человек. Что, нельзя?
– Можно. Отчего нет. Только я не голоден, – садясь и отпивая глоток из своего бокала, извинился я.
– Ну, хоть посиди, – пожал плечами он и налил себе.

– Нет в тебе азарту, братец, никак нет, – размахивая вилкой, разглагольствовал князь. – Мы же поспорили, так надо бороться. Тебе надлежит разыгрывать неприступную невинность, а мне – коварного соблазнителя, разве не так? Расслабься хоть раз в жизни и не порть игры, сделай милость.
– Игры? – язык у меня слегка заплетался. Но не от одного бокала ведь? Видно, я перенервничал. – Так я же эта... невинность. Мне и положено сидеть смирно и...
– Верно, – князь по-хозяйски переместился ко мне поближе. – А я должен тебя соблазнять. С чего бы начать... Давай-ка я тебя покормлю для начала. А то ты худой – смотреть страшно...
И князь принялся нахваливать мне блюда, стоявшие на столе, предлагая отведать если не все разом, то каждого по отдельности. Так как стол не мог похвастать разнообразием, он старался заменить обилие шутками, и вскоре я с запоздалым удивлением обнаружил, что весело смеюсь вместе с ним, вольготно развалясь на стуле, словно я здесь хозяин, а он – гость. Все члены мои постепенно расслабились, а кожу словно покалывало изнутри мельчайшими иголочками. Мне вдруг стало нестерпимо жарко, и я развязал воротник, чтобы глотнуть воздуху... и тут же почувствовал, как пальцы князя ласкают мою шею... так приятно... а я и не замечал раньше...
– Что вы... зачем... – забормотал я, отодвигаясь.
– То, что мне следовало сделать с самого начала, – промурлыкал он, совсем близко от меня. – Соблазняю тебя...
– Соблазн... но как...
Голос мой прервался тихим стоном, когда князь уверенно запустил руку ко мне под рубашку и принялся тискать меня. Как обычно, властно и жестко... но сейчас мне это... нравилось? Не знаю, не хочу знать! Но тело мое словно вспыхивало огнем везде, где он бы меня ни касался. А касался он всюду и везде своевременно, так, как НАДО, как я хотел. Мундир мой и рубашка давно слетели на пол, когда он приник к моим губам и принялся терзать мой рот, и я стонал от удовольствия, чувствуя обнаженной кожей грубую ткань и шитье его мундира, его губы на моих губах, его язык в глубине моего рта... Он целовал, пил, высасывал мой разум и сопротивление, оставляя лишь нестерпимый жар, волнами прокатывающийся сквозь меня, заставляя вздрагивать с нетерпеньем.
– Ангел... волчонок синеглазый... – шептал князь, целуя мои плечи и шею, лаская поясницу, охватывая бедра. – Сладкий... хорошо тебе? Скажи, хорошо?
– Нет, нет, нет... – отвечал я, словно позабыл иные слова, не замечая, как прижимаю голову князя к себе, как сам жмусь к нему теснее, чтобы хоть как-то заглушить огонь, разгоравшийся во мне.
– Волчонок... Пойдем уже?
И, не дожидаясь ответа, он подхватил меня под бедра и понес в спальню, порог которой я не единый раз зарекался преступать. Но сейчас мне было все равно, где я... что со мной будут делать... Лишь бы хоть как-то приглушить нетерпенье, снедавшее меня. Простыни были холодными, кожа моя горела огнем, и я выгнулся, застонав в изнеможении.
– Что... что вы со мной сделали? – с трудом прошептал я.
– Ничего особенного, – дыхнул мне в ухо князь. – Ничего...
– Вино... оно...
– Это афродизии... На людей они действуют как... как валерьяна на котов, – хохотнул князь, запуская руку мне промеж ног.
Я охнул и сдвинул ноги. Но это... было так приятно... и своевременно...
– Давай, давай, сладкий, – шептал князь, торопливо сдирая с меня и с себя одежды. – Ты уже совсем готов... еще немного, и расплавишься...
Я уже плавился, руки мои сами устремились вниз, чтобы хоть как-то помочь освободиться от наваждения, но князь не пустил их, прижав к постели, и вновь принялся целовать меня, пытая своей размеренной неспешностью.
Я не понимал, что происходит. Ласки, казавшиеся прежде унизительными и постыдными, были теперь столь желанны, что я с трудом сдерживался, чтобы не стонать громко, требуя... чего – я еще не знал, но неведомая доселе жажда сжигала меня изнутри, ядом стекая по венам и скапливаясь внизу... там, где было уже нестерпимо больно... и сладко. Разум мой отключился окончательно, и я словно обезумел. Мне казалось, что я умираю, а это моя предсмертная агония, так какой спрос с мертвеца? И я, наверное, впервые в жизни дал себе волю.
Я стонал в голос, не стесняясь уже более ничего, поминутно то поднимал, то вновь ронял на подушки голову, прижимал его к себе теснее, смело запуская пальцы в черную гриву его волос, царапая ногтями его плечи и спину. Словно последняя гулящая девка, раздвигал ноги, извиваясь, теснее прижимаясь к нему... в один миг ставшему вдруг таким желанным.
Когда его пальцы, наконец, проникли в меня, это было столь сладко, что я выгнулся на постели, шире раскрываясь под ним, желая почувствовать их в себе как можно больше и глубже. Стоны мои прервались, превратившись в неразборчивые всхлипы, когда он, наконец, вошел в меня, стремительно, глубоко... так как надо, как я того желал, жаждал всем существом.
– А... Ангел... хорошо тебе, скажи, хорошо? – с трудом говорил он, двигаясь во мне по обыкновению сильно и властно, – ну признайся... хоть себе...
– Нет... нет... нет... – в такт его движениям вторил я, против воли подаваясь навстречу, стремясь как можно полнее впустить его в себя.
– Волчонок... до конца не сдаешься да? – довольно выдыхал он, почти выходя из меня, а потом сильно вгоняя себя до упора.
Я вскрикивал и снова стонал, выгибаясь, когда его пальцы сомкнулись на моем мужском естестве, что налилось жаркой твердостью и болезненно пульсировало в такт его размеренным движениям. И ничьи руки, кроме князя, не могли подарить мне облегчения.
В эту ночь все сводило меня с ума, все, бывшее прежде отвратным, стало вдруг нестерпимо желанным. Его касания, поцелуи, потемневшие от страсти желтые глаза, хриплое дыхание, скрип кровати, собственные жалобные стоны и бесстыдные шлепки его бедер о мои ягодицы. Сильные движения внутри, сладкая боль снаружи... казалось, этому не будет конца, и – господи милосердный! – я не желал, чтобы это кончалось. Но тут князь задвигался быстрее, резче, еще и еще касаясь чего-то неведомого в глубине меня, одновременно сильно стискивая болящую мою плоть рукой, и я забился с криком, проливаясь в его руку, на свой живот и простыни, сжимаясь так, что он не смог не последовать за мною. Князь гортанно вскрикнул, двинулся раз, еще и омыл меня изнутри горячим семенем.
– Господи Иисусе, – жарко выдохнул он, вытягиваясь, наконец, рядом. – И ПОДОБНОГО я себя лишал! Больше нет... теперь ты – мой навеки...
Что еще он мне говорил, уже не помню. Веки мои сомкнулись, и я провалился в блаженный сон.

Проснувшись, я обнаружил себя все там же – на проклятой кровати, в объятьях князя. Прежде не бывало подобного, и я, смутившись, пошевелился, чтобы уйти, прежде чем князь проснется.
Но он уже открыл глаза и лениво улыбнулся, удержав меня за руку.
– А-а-ахха, – сладко зевнул князь, – Что всполошился ни свет ни заря? Спи еще... Куда ты?
– Подальше отсюда, – огрызнулся я, вырывая руку. С заметным трудом слез с постели и принялся отыскивать свою одежду. Князь, подперев ладонью щеку, пристально следил за мной. Показалось ли мне, или на его лице промелькнула досада?
– Волчонок... – тихо буркнул он. – Ну, иди-иди. Только об уговоре не забывай...
– С вами забудешь...
Выходя, я с силой грохнул дверью. А что я еще мог сделать?

***

С того злосчастного вечера все разительно изменилось. Во второй раз князю пришлось силой влить в меня свою отраву, так как я наотрез отказался ее пить, а потом... Потом это больше и не понадобилось. Тело мое, пропитавшись ядом сладострастья, видно, научилось жить само, отказываясь подчиняться разуму. Оно сделалось жарким и неистовым, все ласки, прежде бывшие унизительными, были ему любы, и оно ТРЕБОВАЛО их со страстностью, пугавшей меня самого.
Но лучше не стало. Стало лишь хуже. Дни мои были теперь наполнены мучительными метаниями разума, пытавшегося найти хоть какое-то объяснение происходящему со мной. Хоть малейшее мне оправдание. Ночи же превратились в один сладостный кошмар наяву, когда тело вело меня само, прося и требуя наслаждения, чтобы потом опять изнывать в неутолимой жажде. И была она столь велика, что я порой сам склонял князя к соитью, провоцируя на все более разнузданные действа со мной. Он, изумленный поначалу, был только рад тому и без конца нахваливал чудодейное снадобье, досадуя только, что не вспомнил о нем раньше. Я же молчал, чувствуя уже скорый конец нашему безумию. Ибо всему в мире приходит конец, а силы мои были уж на исходе.
Душа моя, мечущаяся между грешным телом и разумом, измоталась вконец, и не мог я ни есть, ни спать спокойно, терзаемый мыслями более чем раньше. Я худел, и бледнел лицом, и не мог, и не хотел ничего делать, чтобы придти в себя. Князь пытался «образумить» меня в своей обычной манере, отчитывая, что я занимаюсь ерундой и сам себя мучаю, вместо того чтобы просто признаться себе, что я такой же, как и все они, и что мне подобное времяпрепровождение нравится.
– Признайся, признайся хоть себе, – в самые сокровенные минуты нашептывал мне он. – Ведь тебе это нравится... Именно этого ты хотел, просто сам же себя и запутал... Я ж твою биографию вдоль и поперек изучил. Ты, сладенький мой, всю жизнь свою плыл по течению, ожидая, когда тебе прикажут, что и как делать. Тебе же просто НРАВИТСЯ, когда тобой командуют. Так прими это и прекрати упрямиться. Право слово, это уже не оригинально!
Я слушал, кивал головой, соглашаясь, и... не слышал. Во мне будто поселились два человека. Один – разнузданный и распущенный – покорно и с охотой отдавался князю на ложе, второй молча выл, поутру вспоминая произошедшее, и мечтал о скорой смерти как об избавлении... от самого себя.
Долго это продолжаться не могло, и мы оба молча, каждый по-своему, ждали финала. Князь – что я сдамся окончательно, я же... сам не знаю чего.
Так прошло чуть более месяца...

Конец наступил, по своему обыкновению, неожиданно и внезапно. Князю пришло очередное письмо с приглашением в столицу. Он и раньше получал подобные депеши, но в Петербург ехать отказывался, отписываясь тем, что, служа на границе, принесет более пользы Отечеству, нежели на балах. Подобное упорство, разумеется, лишь портило его отношения с начальством и карьеру, но ему вряд ли было до того дело. На этот раз он, однако, отказывать не спешил.
– А что, Андрюша, а не поехать ли нам в столицу? – лениво поглаживая меня по ноге, спросил вдруг он.
Я, сидящий в тот момент у него на коленях, только пожал плечами. Мне было все равно. Но потом... а ведь если он поедет... ведь там, в столице, он же не сможет... Ну конечно, не сможет, Петербург не приграничный гарнизон, так что... А может, он и один поедет, а меня здесь оставит? Вот бы было хорошо, ведь его так просто не отпустят, недаром так звали...
Он, по обыкновению почувствовав мое настроение, шутливо хлопнул меня по плечу.
– Ах, как сердечко-то забилось, а? Столицу посмотреть захотелось? Ну так поедем. С таким спутником, mon ami, я куда угодно поеду, хоть в Китай. И показать не стыдно, и по ночам не скучно.
Эта, невинная по сравнению со многими, шутка и оказалась соломинкой, прорвавшей плотину. В мгновение ока я оказался стоящим на полу, сжимая кулаки от гнева:
– Вы... вы не посмеете!
– Не посмею чего? – князь натурально удивился.
– Не посмеете везти меня... делать со мной... В столице! – я поднял руку к горлу, гнев и отчаяние душили меня, не давая говорить связно. Но я говорил. Я говорил и говорил, путая мысли с чувствами, выплескивая, наконец, всю горечь и боль противоречий, раздиравших меня с момента приезда сюда. Я говорил, не останавливаясь, не обращая уже никакого внимания на реакцию князя. На то, что он потемнел лицом, в кровь кусая губы, на то, что он вскочил, отшвырнув к стене кресло, и возвышался теперь надо мною, словно скала над букашкой, грозя вот-вот смять ничтожное существо, дерзнувшее возразить ей... Мне было все равно. То, что зрело внутри меня, должно было быть выпущено наружу. Так или иначе.
– Зачем? Зачем вы это делали, когда видно было, что вы мне противны? За что вы до сих пор мучаете меня? Почему... почему вы так поступили...
Я иссяк и замолчал наконец, опустив голову. Дальнейшая моя судьба меня сейчас интересовала так же мало, как и количество наложниц у африканских царей. Я даже не ждал, что мне ответят. Просто... стоял.
– Потому что... – начал было князь, но прервался и с силой опустил сжатые кулаки на столешницу. Древний стол хрустнул, но устоял. Я медленно поднял голову. Князь стоял, ссутулившись, упираясь руками в стол и не глядя на меня, пряча лицо за выбившимися вперед прядями волос. Не знай я его столь хорошо, я бы решил, что он сломлен. Но Дикий Барс пограничья никогда не сдавался.
– Почему?.. – тише шелеста ветра прошептал я.
– Потому что... – он резко выпрямился и откинул назад волосы. – Потому что мне так захотелось. Почему же еще? Такого смазливого и упрямого мальчика забавно было ломать. Но ты стал скучен. То стелешься по полу, то взрываешься, словно шутиха, – он нервно переступил ногами по полу. – Это начало меня утомлять. Переигрываешь, сладкий. Раз уж все ТАК плохо, как ты говоришь... Ты свободен. Валяй, катись куда хочешь! Ну, что стоишь? Иди. Завтра я передам тебе бумаги... Ну, что встал?! – и он, чего с ним не было ранее, гневно топнул ногой об пол. – Иди! Или... попрощаться решил?
Не помня себя, я вылетел за дверь.

– 4 –

Стряхнув первый снег с сапог, я толкнул дверь и вошел в переднюю. Вот и зима. Без малого полгода прошло с последней моей встречи с князем, почти год с первой... а словно целая жизнь пролетела.
Бумаги мне тогда князь выписал отменные. С направлением служить в столицу и ходатайством о повышении в чине, за «усердную службу и заслуги перед Отечеством». Я даже не рассмеялся тогда, так мне горло сдавило. И здесь нашел возможность поглумиться этот дьявол. Приятным же сюрпризом оказался двухмесячный отпуск, который за малой выслугой не полагался мне вовсе, однако был без вопросов одобрен и подписан.
Я в тот же час уехал домой, в имение, и весна, пробуждая все живое ото сна, ехала вслед за мною. Выбросив все из головы, я отсыпался сутками, отдыхая и телом и душою, и словно приходил в себя после тяжелой болезни. Единственное, что я не мог сделать, это поделиться хоть с кем моими злоключениями. Не имелось у меня никого столь близкого, кому бы я такое доверил. Сомневаюсь, что и духовному отцу смог бы я поведать про то. Сие было во мне похоронено, и я старался забыть о том как можно скорее. А потому просто позволил времени течь сквозь меня, пока не почувствовал, что наконец... поправился.
Тогда я, не дожидаясь конца увольнительной, поехал в столицу. В Петербурге я более положенного не задержался и с первой же оказией перебрался в по-домашнему уютную, нежели ее северный брат, Москву. Два месяца прошло, как я видел князя в последний раз, и виделось мне то – сном.
Несмотря на домоседство, дела моей семьи находились в преотличном состоянии, имя наше было довольно известно и скандалами не замарано, так что я с легкостью обзаводился знакомыми и был принят во многих домах. Жизнь моя наладилась, положение упрочилось, дни потекли слаженным чередом... и сразу же стало заметным отсутствие в моей жизни того, от чего я так страстно бежал все это время. Лишь только тело мое пришло в согласие с душою, как оба они стали терзаться неутолимым желанием, от которого не стало мне скоро покоя ни днем, ни ночью.
Вот это и есть зрелость, думал я ночами, все чаще бессонными и... странно одинокими.
Вообще, Москва с ее неторопливым, почти домашним укладом более склоняла к размышлениям, чем столица. Там у меня, положим, не было времени на тщетные копания в себе. Каждый день мой был заполнен так, что я, вернувшись домой, был только рад забыться сном.
Ведь я и впрямь был неопытным провинциалом, «солдафоном», а поставил себе целью сделаться человеком светским, раз уж решил служить при штабе. Старые связи моей семьи были еще достаточно прочны, да и деньги сыграли немалую роль, так что недостатка в «учителях» у меня не было. Особенно старался молодой поручик ***. Все недолгое мое пребывание в Петербурге он без устали обучал меня тонкостям светской жизни. За мои, разумеется деньги. Но я был ему только благодарен, и расстались мы совершеннейшими друзьями, получивший каждый желаемое. Я мог теперь не краснея выходить в свет, а он рассчитался со всеми своими карточными долгами... чтобы тут же наделать новых.
Помимо прочего, «обучение» включало в себя и женщин: «А как же без них?» – с удивленьем восклицал он, таща меня в какой-то, как мне казалось, притон.
«Притон», к счастью, оказался весьма солидным заведеньем, чуть ли не в центре столицы. Барышни были все как на подбор миловидны и приятны в обхождении, и вышел я оттуда в самом приятном расположении духа.
Чтобы ночью увидеть во сне князя и, проснувшись поутру и схватившись за голову, признать, что этот дьявол все еще не отпустил меня и что, видно, долго мне еще быть рабом ненавистных мне грез.
Я пытался уйти от них в Москве, несколько раз посетив и здесь подобные заведения, но, как и столичные, московские красавицы оставили меня равнодушным. Они не удовлетворяли меня, и я уходил из их объятий, терзаемый даже более сильным желанием, чем накануне.
Так шли дни, полные однообразной, монотонной скуки, а по ночам меня преследовал золотоглазый дьявол, оживляя во сне то, о чем я и думать запрещал себе наяву. И я просыпался в поту, на сбитых простынях, мучимый неутоленным желанием и собственным бессилием.
Пришло время признать, что да – я такой же, как и «они». Признание это пришло настолько буднично, что я даже не задумался над ним особо. Ну и что? Мир не перевернулся. «Такие» везде есть, и в Москве их не меньше, чем в иных городах. Я, получивший богатую практику, давно отличал их и в казармах, и на балах, и в салонах. По взглядам, прикосновениям, жестам, пустым для непосвященного и вопиющим для знающего. А чем выше в свет, тем менее сие скрывалось, считаясь в какой-то степени даже шиком, если афишировалось полунамеком. Впрямую все и вся, естественно, осуждали подобное, но за глаза... За глаза дозволялось многое, и я с еще большим содроганием вспоминал, что князь мог так отвезти меня в столицу вместе с собой, чтобы потом показывать, словно трофей...
И все же... я хотел знать наверняка. Быть может, все это – лишь мое воображенье. Может, все иначе, а я обманываюсь? Я должен был знать и выбрал для этого самый, как мне казалось, простой способ. Были и в Москве заведенья, и даже самого высшего пошибу, где я мог доподлинно узнать, пробуждают ли во мне желание мужские ласки, или то очередной морок. О, они, разумеется, не выставляли себя напоказ, но самая вывеска «Прелести королевы» посвященному говорила о многом. А иному вход в этот «дворянский клуб» был заказан.
Как оказалось, я пришел рано и мог оглядеться без излишней спешки. Атмосфера здесь была несколько иной, чем я уже привык видеть в подобных местах. Видно было, что многие пары, а то и тройки пришли сюда просто приятно провести время, не скрываясь и не тратя себя на условности. И часть комнат сдавалась внаем «впустую» для них же, если им была охота подняться наверх. Я же пришел как один из искателей «любви за деньги», и мне предназначались взгляды маленьких «королев», что обернулись в мою сторону, едва я вошел в общую комнату «для смотрин».
Я заметил его почти сразу же, как вошел. Народу было немного, и я легко поймал глазами тонкого брюнета, одиноко сидевшего перед роялем, подперев кулаком щеку, отчего его волосы смоляной волной лились вниз, соперничая блеском с благородным инструментом. Издали он чем-то напомнил мне Азиева, но когда он, словно почувствовав мой взгляд, поднял голову, глаза у него оказались не черные, а серые, совсем светлые, в обрамлении темных ресниц.
«Что ж, так даже лучше, – подумал я, маня его к себе. – Последнее, что я хочу, это вспоминать».
Лицом и телом он был еще совсем мальчик, но серые глаза, оценивающие меня из-под густых ресниц, видели многое. Многих.
– Господин?
У него был легкий акцент, похожий на итальянский. Свой ли? Заученный? Неважно. Он был именно тем, кого я искал.
Я купил у него целую ночь, зная, что мне потребуется время, чтобы... понять. Он же, увидев, что я заплатил щедрее, чем следовало, заволновался было, ожидая от меня каких-то особых извращений. Но я успокоил его, сказав:
– Я просто хочу понять.
Он улыбнулся, скрывая облегчение под густыми ресницами.
– Сюда многие приходят... попробовать, – тихо сказал он, помогая мне раздеться. – Вам понравится.
Что ж, он оказался прав. Мне действительно понравилось. Понравилось чувствовать себя хозяином в его постели, целовать и оглаживать пахнущую ароматной водой кожу, касаться губами его губ, с готовностью раскрывавшихся мне навстречу. Я, без сомненья, удивил его, показав, что мужские объятья мне не в новинку, что я знаю, как правильно лечь, как сделать и себе, и ему приятное. Поначалу он пытался остановить меня, шепча:
– Нет... зачем... Вы... разве не я должен делать... так?..
Потом сдался, раскрываясь, раскидываясь на постели, давая полный простор моим рукам и губам, позволяя им скользить, куда мне вздумается.
Наконец, погладив гибкую спинку, я спустился рукой ниже, вызвав у него нетерпеливый вздох, а у себя – улыбку. Я чуть нажал, проникая рукой меж его ягодиц, и он, подавшись ко мне, легко впустил мои пальцы. Он был горячим, гладким и уже скользким – видно, позаботился заранее, чтобы с первой минуты быть готовым принять меня. Почему-то это заставило меня задышать чаще, крепче прижимая его к себе.
Эта ночь стала, без сомнения, открытием для нас обоих. Я с какой-то непонятной радостью понял, что что-то умею лучше него, чему-то он, безусловно, научил меня. Он был страстным и нежным, податливым и дерзким, на эту ночь дав и себе, как мне показалось, полную волю.
– Моя маленькая королева, – шептал я в раскрасневшееся ушко. И слегка прикусывал нежную мочку зубами, рождая у него новый стон удовольствия.
Перед рассветом он особенно долго целовал меня.
– Еще ни один господин не делал со мной такого, – признался он. – Приходи еще.
Я подарил ему дорогой перстень и ушел. Ушел, зная, что никогда более не вернусь сюда. Я уходил из «Прелестей королевы» с легким сердцем, получив ответ на мой вопрос. Был ли я удовлетворен? О да. Теперь я мог с точностью сказать, что ни одна женщина не подарит мне наслаждения, подобного этому. И все же я хотел другого. Я хотел... иных ласк. Тело мое и душа, привыкшие к власти над ними, требовали силы, что заставила бы их подчиняться, и лишь это дало бы мне истинное наслаждение. И только один человек мог подарить мне его.
Но нет. Этому не бывать никогда! Нет! Вырванная, выстраданная свобода была тем единственным, что у меня осталось, и за нее я был готов сражаться до последнего. Кроме того... князь уж, верно, забыл обо мне. Недаром мне Прохор говорил, что он непостоянен, словно южный ветер. Я был строптивой игрушкою, что было интересно ломать, не более того. Так что...

***

В конце концов я решил попробовать пожить обычной, нормальной жизнью. Принимал приглашения, ездил на балы и рауты, посещал салоны, был принят в несколько клубов... Даже трижды нанес визит Елизавете Потаповне N-ской, премилой барышне, с которой чаще всего танцевал на балах. А что? Ведь должен я был кого-то взять в жены, того требовал и долг последнего в роду, и дальнейший карьерный мой рост. Но как только я понял, что четвертый визит повлечет за собой помолвку... то одумался и не поехал. Не имел я права ломать судьбу невинному созданию, обрекая ее на жизнь со мной. То было бы большим грехом, нежели все те, что я успел сделать до этого. N-ские поначалу обиделись, но вскоре Лизонька была помолвлена с каким-то виконтом, и меня вновь благосклонно принимали в свете.
Так я и жил, почти смирясь уже с незавидной моей долей, пока однажды на балу...
Я устал настолько, что ноги едва держали меня. Но одинокий холостяк, молодой и с именем, постоянно будет мишенью для незамужних девиц и их мамаш, потому я благоразумно решил передохнуть где-нибудь подальше от шумной толпы. Через пять минут я заплутал в полутемных коридорах и уныло тащился вдоль стены, ища хоть какую-нибудь банкетку, чтобы посидеть, как вдруг из-за полуоткрытой двери до меня донесся голос, который я и на смертном одре отличу ото всех прочих. Не чуя под собой ног, я против воли приблизился, чтобы в узкую щель увидеть того, кто снился мне все эти полгода.
Князь сидел, по обыкновению вольготно раскинувшись в кресле, и говорил с кем-то, кто из-за узости щели не был мне виден. Мне следовало бы тотчас же уйти, но я, словно одурманенный, приник к щели, жадно рассматривая его, впитывая его голос...
– А я все-таки вытащил тебя, братец! – радовался невидимый мне. – И что, скажешь, плохо это? Ну, не хмурься, не на плацу. Полно, негоже все в своей норе сидеть и раны растравлять...
– Да что ты понимаешь, – досадливо хмыкнул князь.
– А то и понимаю, – разговор был, видно, начат давно, но не успел еще наскучить обоим, – что поражения надо признавать, переживать и жить дальше.
– Какие еще поражения?
– А что, нет? Обвел тебя вокруг пальца смазливый мальчишка, да из рук выпрыгнул. Отпустил? Ну и успокойся. Мало ли их...
– Таких... Нет вообще!
– Что, так хорош?
– Хорош... Тебе не понять, – сумрачно ответил князь.
– Может, и так. Однако больно мне, братец, видеть, как ты себя ни за что губишь. Коли отступился, успокойся и живи себе дальше.
– Да не могу я! – князь гневно ударил кулаком об подлокотник, и сердце мое, было остановившееся, вновь бешено заколотилось. – Не могу, понимаешь?! Глаз закрыть не могу, чтобы его не увидеть. Ни спать, ни есть, ни работать нормально не могу – все он стоит перед глазами... Бывало, помню, раскинется усталый, кудри мокрые вьются... словно ангел с небес сошел... а в глаза глянешь, зыркнет, словно волчонок, и отвернется. По ночам ластится, а все равно дикий, строптивый...
– Э! Э! От подробностей таких меня уволь, – запротестовал невидимый мне собеседник. – Побереги для тех, кто понимает, я-то подобные шалости никогда не одобрял, сам знаешь.
– Знаю... как и то, что ты мне друг и пожалуй что здесь единственный. Вот и посоветуй, что мне делать – не могу я без него. Я ему ведь все что хошь отдал бы, месяц с неба сорвал... так ведь не возьмет. Близко не подойдет, а то и сбежит, как от чумы... И зачем я его отпустил, до сих пор не понимаю!!!
– Затем и отпустил, что любишь... Что, брат, вскинулся? Любовь это, и ничто иное. А какой я тебе в сердечных делах советчик? – мягко сказал тот, помолчал и добавил: – Ты мне вот что скажи лучше. По всем твоим рассказам выходит, что парень он неглупый и сердцем не черств. Так почему ты ему не сказал хоть малую часть того, в чем мне печалился? Видно же, что не на пустом месте твоя склонность возникла, и не здесь, а давно еще. Так почему ж ты...
– Почему?! – вскричал князь – Почему? А что мне прикажешь делать? В любви признаваться? В ногах валяться у мальчишки сопливого, за руки хватать, умолять: «Не уезжай, мне без тебя жизнь не жизнь!»? Чтобы он по мне прошелся, как по коврику? Нет уж, хватит! То мною пройдено, и более не бывать такому! Ишь что удумал!.. Да пойми ты... он посмеялся бы и ушел все равно... Ненавистен я ему, сам говорил...
– Так уж и ненавистен...
– Так! Святые угодники, да мне пришлось его афродизиями заморскими по уши залить, чтобы он хоть раз кончил,– с досадой признал князь.
– Только раз? – непритворно удивился собеседник.
– Да нет, – князь махнул рукой. – С той поры кончал исправно... и по три раза за ночь... Да все равно волком смотрел. Губителем называл. Вот я и отпустил сгоряча. А теперь...
– Дурак ты, братец, ты уж не обижайся, – невидимый мне доселе встал и заслонил обзор. – Ведь я же могу...
Что он еще хотел сказать, я так и не узнал. Позади меня раздались голоса, и я был вынужден, точно вор, сбежать из злосчастного коридора.

Я не помню, как добрался домой: очнулся, лишь лежа на кровати в спальне, в одежде, закрыв ладонями лицо. Рыдания сдавливали мне горло, а все тело обдавало попеременно то жаром, то холодом. Князь, дьявол из моих снов, вновь настиг меня и несколькими фразами разметал то, что я по крупицам собирал все последние полгода. Я был как не в себе, и только лишь желание прислуги вызвать врача заставило меня встать и немного успокоиться.
Три дня я провел, не выходя из дому, но когда пришло приглашение на очередной бал, от графа ***, велел одеваться и поехал.
Нет, не поехал, полетел. Чего я хотел? Увидеть его? Нет? А если увидеть, то зачем? Что мне было сказать ему? Полно, будет ли он там, ведь за все время в Москве я ни разу не видел князя. И не увидел бы, кабы не роковая случайность. Но я все-таки ехал, потому что не мог уже более сидеть один наедине с мыслями, раздиравшими меня на части. Иначе я бы сошел с ума. А был ли я в своем уме?

***

Бал был скучен. Когда отхлынуло, отступило первое напряженное ожидание, я вновь спустился с небес на землю и почти решил, что все услышанное мною было не более чем игрой больного разума. «Тебе пора лечиться. А всего вернее – отдохнуть, – думал я без толку и цели, слоняясь по залу. – Все, вот кончится сезон, и все, домой, хоть ненадолго...»
Тут ко мне подошел слуга и передал, что граф желает меня зачем-то видеть. Я, недоумевая, пошел за ним. Зачем бы я графу? Дочерей у него нет, да и что я за партия? По службе мы с его ведомством не пересекаемся, знакомы едва-едва, так что же? Поворот сменялся поворотом, пока меня не пропустили в комнату... и не затворили за мной дверь.
Передо мной стоял князь.
Я застыл на месте. Случившееся было для меня полнейшей неожиданностью. А вот он явно ждал меня – и именно меня. На лице его, как я потом припомнил, не отразилось ни растерянности, ни удивления даже. Лишь нетерпенье и острая жажда человека, что изголодался по чему-то, что только что получил.
– Ты.
От звука его голоса я вздрогнул и невольно попятился, ища спиною дверь.
– А... а где граф? – задал я глупейший вопрос.
– Его нет. Нет и не будет. Здесь только я.
С каждым словом он подходил все ближе и ближе, пока не встал напротив меня, лишая тем возможности уклониться.
– И зачем тебе граф, когда здесь я, – выдохнул он мне в лицо. – Я скучал по тебе, Андрюша... так скучал... А ты, ты вспоминал обо мне?
– Нет... прекратите... уйдите... – жалко шептал я, чувствуя, как начинаю дрожать от его голоса, запаха, от жадного блеска его глаз.
– Куда же я уйду, – он наклонился еще ближе, кладя руки мне на плечи, – когда ты дверь закрыл?
И тут же, без дальнейших церемоний он завладел моим ртом, целуя глубоко и жадно, торопливо тиская меня сквозь одежду. Ноги мои подкосились, и я в изнеможении привалился к двери, еще до конца не веря в то, что это происходит сейчас и со мною...
Но это было.
Был он, страстный, необузданный и дикий, словно стихия, что, налетев на меня, разметала остатки внутреннего сопротивления и развеяла грезы о свободе без него. Был я, задыхающийся, стонущий, запрокидывающий назад голову и бесстыдно прижимавшийся к нему бедрами, приглашая, провоцируя его к соитью. Хотя ему того и не требовалось. Он продолжал жарко целовать меня, срывая одежду, целуя и кусая обнажавшуюся кожу. Это не было любовной игрой, лаской, прелюдией к соитью. Нет, то была страсть грубого властвования, низкая, низменная похоть, жаждущая беспрекословного подчинения, и именно это заставило меня, потеряв остатки рассудка, сдаться, полностью вверив себя воле золотоглазого Барса.
Не помню, как я оказался уже на диване. Лежа на спине, полуголый, с расставленными ногами, задыхающийся, попеременно облизывающий сохнущие губы, я был, верно, столь для него желанен, что князь лег на меня тотчас же, не сняв до конца одежды.
И вдруг здесь, в чужом доме, в кабинете, куда могли вот-вот войти, на ужасно неудобном диванчике, в объятьях того, от кого я бежал все это время, я наконец почувствовал себя... живым. Нужным. Правильным. Какое бы безумие ни происходило меж нами сейчас, оно было единственной разумной вещью, случившейся со мной за последние полгода. Тело мое, и разум, и душа слились вместе в нервическом предвкушении того, что сейчас неминуемо должно было произойти. И со мной должен был быть только он, мой страстный мучитель, мой златоглазый дьявол, преследовавший меня и во сне, и наяву.
Мой Дикий Барс.
Я хотел сказать ему об этом, хотел кричать что он – желанен. Что я наконец понял, чего я хочу, и смирился с тем, что было. Но горло мое было словно сдавлено невидимой рукою, и я не мог говорить, лишь стонами подгонял его и без того торопливые ласки.
Когда скользкие, безжалостные в своей уверенности пальцы проникли внутрь меня, я, не сдержавшись, вскрикнул в голос, так это было хорошо. И тут же его ладонь запечатала мне губы.
– Не кричи, ну не кричи... хоть раз... сокол мой... – лихорадочно шептал он, расстегивая на себе одежду. – Потерпи...
И в тот же миг он подхватил меня под колени, и то самое, горячее, твердое... желанное разом заполнило меня. Дыхание мое прервалось, на глаза навернулись слезы... не боли, нет, хоть и ее было немало, но облегчения.
Этого, вот этого самого я и ждал все пустые ночи. И дождался. Я проиграл, я сдался и... о боже милостивый, как же это было хорошо!
Я не мог лежать тихо и смирно, как, верно, того желал князь. Я не мог. И потому извивался, стонал и вел себя словно безумный. А может я, наконец, обрел рассудок? Не знаю, и мне было все равно. Был только я, и был князь, вторгающийся в меня по обыкновению властно и жестко, но и не забывавший ласкать меня, так что я чудом удерживался, чтобы не кричать от наслажденья, переполнявшего меня.
Демон, преследовавший меня по ночам и наяву, был здесь и во плоти. Я хотел его, я жаждал его и принимал в себя охотно, стонами и вскриками подтверждая свое желанье. Когда же наслажденье стало особенно нестерпимо, впился зубами в собственное запястье, глуша крик... и слезы хлынули у меня из глаз, вместе с семенем, брызнувшим мне на живот. Князь неистово задвигался, через минуту с гортанным вскриком упал на меня, жадно целуя в шею, и вскоре затих.
Не знаю, сколько мы так пролежали. Но когда князь встал, я был еще не в силах подняться. Он же, откинув с лица выбившиеся волосы, окинул меня с головы до ног долгим, тяжелым взглядом и вдруг отвернул голову в сторону, с силой прикусив зубами нижнюю губу. Разметавшийся, тяжело дышащий, со следами слез на лице, еще не пришедший в себя после страстного соитья, я был, верно, столь непригляден для него, что он не желал смотреть в мою сторону. Но я не мог пока шевельнуться, чтобы хоть как-то привести себя в порядок. «А может... может, он злится на себя, что опять поддался «сопливому мальчишке», показав, что тот для него по-прежнему желанен? – припомнил я подслушанное на балу. – Да нет, видно же было, что это я. Я сдался ему, и теперь он, верно, досадует, так как ломать во мне более нечего, и я уж не интересен ему... Так? Или...»
Мечась от одного раздумья к иному, я оттер лицо и попытался приподняться. Увы, чересчур поспешно, и потому, охнув, откинулся обратно, переводя дыхание. Князь, вздрогнув, шагнул ко мне, но остановился, с силой сжав в кулак протянувшуюся было руку. После резко развернулся на каблуках и вышел, даже не взглянув на меня.
А я остался, не в силах еще что-либо сделать. В чужом доме, полуголый, со следами богопротивной любви на теле, в кабинете, куда могли в любой момент войти, я как мог удобнее вытянулся на диванчике и бессильно прикрыл глаза. Мне было совершенно все равно, какой скандал может подняться, застань меня кто здесь. Впрочем, в последнем я сомневался. Тот, по чьему приказу меня привели сюда, наверняка преотлично знал, с какой целью князь ожидал меня, так что наверняка озаботился, чтобы нас никто не обеспокоил.
И верно, с час, а то и более, что я лежал там, а потом одевался, пытаясь вернуть себе как можно более пристойный вид, никто не вошел. Немного поплутав по незнакомому дому, я смог выйти, не привлекая к себе лишнего внимания, и отправился к себе. Что мне делать дальше, я не представлял совершенно. Мне казалось, что свой шаг я сделал, и очередь была за князем. А его поступок оставлял меня лишь мучительно гадать: что же случилось и что мне теперь делать дальше? Почему он ушел, не сказав мне ни единого слова? Могло ли случиться так, что он перестал желать меня, только лишь я показал, что мне не противны его ласки... и он сам? Множество вопросов роилось у меня в голове, и ни на один из них я не находил ответа.

***

Сутки спустя я стоял в своем кабинете и отрешенно наблюдал, как танцуют снежинки за окном. Давно уже перевалило за полдень, а я так и не вышел из дома, сказавшись на службе больным. Мир в очередной раз перевернулся с ног на голову, но я, похоже, к подобному уже привык. По крайней мере, былой паники и мыслеблудия у меня не было. Теперь было лишь звенящее опустошение и полное нежелание что-либо делать.
Я все еще стоял, когда в соседней комнате послышался громкий шум. Я обернулся, как раз когда дверь с треском распахнулась, и под брань слуг в комнату ввалился... Прохор. Вот уж кого я точно не ожидал увидеть.
– Пропустите. И не беспокоить. Никому.
Двери затворили, я обернулся и обнаружил, что Прохор со всегдашней своей цепкостью ухватился взглядом за мое запястье. Смутившись, я поспешно натянул перчатку.
– Опять? – тихо спросил он.
Я, не ответив, только пожал плечами. Что тут можно было сказать? Что я, как последняя тряпка, уступил? Сдался? Позволил ему, наконец, одержать верх? Так Прохору и так о том известно. За тем и пришел...
– Так вот почему... ох, барин, не погубите! – внезапно заголосил денщик, бросаясь мне в ноги. И заговорил, словно очнувшись, быстро и непонятно: – Один ведь вы и можете. Я-то думал, с чего он? Хоть и понятно, с чего. Но все ж таки... так вот внезапно. А оно эвон как случилось-то! А ведь государь-то, он не откажет! Подпишет, и вся недолга! Пропадет князь, как есть пропадет! Я как узнал, сразу и к вам. Ведь только вы и можете... Не погубите!!!
В конце он попытался было обнять мои ноги, но я очнулся и, схватив его за плечи, принудил подняться.
– Кто кого погубил? При чем тут его величество? Объясни толком, Христа ради!
Прохор, качнувшись, перевел дух и стал объяснять более внятно, что погнало его искать меня. И от его рассказа кровь отхлынула от моего лица.
Вернувшись с бала, то есть сразу от меня, князь, запершись, до утра просидел в кабинете. Не пил, нет, а все собирал и разбирал пистолеты. А с утра, приказав одеть парадное, поехал к фельдмаршалу, что в эту пору оказался в златоглавой. С требованием сей же час подписать ему назначение на границу.
– А я ведь знаю куда! – причитал старый денщик, – На верную смерть ведь идти хочет! Сам греха на душу не взял, так хочет от чужой руки погибнуть! Фельдмаршал-то бумаг не хотел подписывать, так князь кричать стал, что к самому государю пойдет... Я знаю, у меня там знакомые есть, все как есть пересказали.
Я, покачнувшись, переступил с ноги на ногу.
– Так что, подписал он бумаги?
– Нет. В том и счастье наше, что нет! Три дня дал – одуматься, а потом... Погиб князь, как есть погиб, – вновь запричитал денщик, – На вас только и надежда, барин. Отговорите, родименький, спасите его...
Поняв, чего от меня хотят, я, отступив, оперся спиной о стол. Гнев закипел во мне с невиданной доселе силой.
– Спасти?!
Я в ярости сорвал перчатку и сунул искусанную руку ему в лицо.
– Этим?!! Я – спасти?! После всего, что он...
Не договорив, я резко отвернулся к окну. Нестерпимо захотелось бросить все к чертовой матери и уехать куда подальше. В имение, домой, на дальний луг. Зарыться лицом в траву... и просто лежать...
Только какая трава зимой?
– Ведь любит он вас, барин, – глухо сказал мне в спину Прохор.
Будто бы я не знал. Нет, сейчас я бы не поверил, только не сейчас. Но я слышал... из уст самого князя... хоть и сказано то было не мне. Любит...
– Да какая это... любовь?
– А самая что ни на есть, – твердо заявил Прохор. – А что «такая-разэтакая», так уж какая есть. Таким его господь сделал, и не нам то менять. Да только любит он вас без памяти. Как вы уехали, неделю пил без просыпу, насилу в себя привели. Отродясь такого не было. Опосля трех адъютантов за месяц сменил. Все ладные, как один светленькие да синеглазые. Забыть, видать, хотел. Да не смог. Всех выгнал взашей.
Я не оборачивался, но и не прерывал его, жадно впитывая простые, так нужные мне слова. Ободренный моим молчанием, Прохор подошел и чуть тронул меня за рукав.
– Иначе забыть пытался. Амирчика у Сандро забрать хотел.
Я резко обернулся к нему.
– Азиева?!
Нет, только не это! Ведь Амир-то Сандро любил...
– Не дал грузин, не дал! – поспешил успокоить меня Прохор, – Сказал, что на пистолетах с князем драться будет, самолично мальчишку зарэжэт, но не отдаст.
– И... отступился князь?
– Отступился, барин, отступился. Ему-то все равно, кто. Другого привез, черненького, востренького. Да все не то... Запил опять, по девкам гулящим пошел, цыган звал, парней отвратных, что губы красят и в юбки рядятся, а все об вас думал. Не выдержал – за вами поехал. Фельдмаршал-то князя давно звал, все в златоглавую выписывал, а тот упирался. А за вами приехал.
Прохор чуть помолчал и неожиданно виновато посмотрел под ноги.
– Мы ведь давно уж здесь, барин, – признался он, – С самого лету. Шпиков князь нанял, детективов по-ихнему. И наших, и англицких. С утра придет, а ему отчет подают – где был, что делал. Тем и жил. Как вы с Лизаветой Павловной встречаться стали, аж с лица спал. Пил, буянил, грозился на дуель вызвать... да только непонятно кого. Потом успокоился: доложили, что, мол, несерьезно это. А после...
Я слушал, и внутри меня... как будто отпускало. Словно груз, давивший на меня все это время, снимался, вершок за вершком. А в груди разгоралось что-то непонятное... но приятное и покойное. Странно, а я думал, что был бы в ярости, узнай, что кто-то тайно следил за мной. А оказалось... Нет! Этого не может быть! Никогда!
– Хватит! Довольно!
Прохор запнулся на полуслове, а потом опять заладил свое:
– Не погубите, барин! Хоть поговорите с ним, греха-то от того не будет. Он для вас – что хотите, только молвите...
– Фельдмаршал дал три дня, – холодно, как только мог, начал я. – Может, князь и сам... одумается. Если нет – дашь мне знать.

Часы то летели галопом, то плелись, цепляясь один за другой. Я не мог спокойно ни есть, ни спать, мог лишь сидеть в кабинете, снова и снова терзая свою память. И вспоминалось отчего-то вовсе не пережитое мной унижение, а то самое приятное, что я без успеху старался гнать от себя в иное время. Теперь же у меня даже на то не было сил. Особенно ярко помнилось произошедшее на балу, когда кожа горела под его руками и стоны сами слетали с губ... Не того ли я все это время искал?
И словно в ответ мышцы мои напрягались, желая вновь почувствовать в себе запретное, и мужская плоть моя наливалась силой и болезненно ныла. И ничьи руки не могли подарить ей облегчения, кроме как...
Я сходил с ума.
На исходе второго дня к черному крыльцу подошел опрятно одетый мальчик и передал на словах короткое послание:
«Не одумался. Собирает вещи».
Я выслушал его, рассеянно сунул серебряный рубль и ушел в кабинет. Вызвал слуг и приказал подать умыться. Позавтракал, оделся как для прогулки, спокойно вышел из дома и сел в экипаж.
Через полчаса я стоял перед домом, где, как теперь мне было известно, остановился князь. Никем не задержанный, я прошел в дом с парадного крыльца, прошел его почти весь и остановился перед резными дверями, что предположительно вели в кабинет.
Я не думал ни о чем. В голове было настолько пусто и легко, что в ушах слегка звенело. Зачем я здесь? Что я буду говорить, как отговаривать? Нужно ли это вообще? Меня ничто не заботило. Я просто... приехал сюда. Я улыбнулся и толкнул дверь.
Ничего и не понадобилось.
Князь, взлохмаченный, в одной рубашке, небрежно заправленной в черные брюки, первые секунды не мог поверить, что это я. Потянулся было перекреститься, но уронил руку и просто стоял и смотрел.
Я шевельнулся, хотел подойти, и тут он стремительно пересек комнату и рухнул предо мной на колени.
Князь ***, бешеный Барс пограничья, надменный, гордый, не ломающийся не перед чем, стоял предо мной на коленях. И слезы текли из его глаз.
– Андрюша... – только и выдохнул он, – Андрюшенька... ты...
– Я...
И словно лед на реке вскрылся. Князь заговорил, быстро, страстно, глотая слова и мешая их с поцелуями, покрывая ими мои руки. Называл ласковыми именами, сулил все мыслимое и немыслимое.
– Родной... все тебе, все отдам... Дом, имение, деньги – все... Душу мою, жизнь, сердце из груди вырву – только не уходи. Останься... Пальцем тебя не трону, вижу – противен... Только не уходи. Умру я без тебя.
Выдохся, иссяк, голову назад запрокинул, в лицо мое глазами впился, ответа ждет, приговора.
А у меня в горле ком стоит, слова сказать не могу. Тогда я наклонился, запустил пальцы в его кудри и поцеловал.
В первый раз – сам.
Конец
Январь, 2004

@темы: почитать