1. Путь к сердцу Дона лежит через желудок. А также через заботу и ласку. Пояснять, надеюсь, не нужно? Кстати, если Вы подберете ему красивую и удобную одежду, о которой все окружающие скажут, что она отлично на нем сидит – Вы просто волшебник (-ца) из сказки.
2. Отличное самочувствие и прекрасное настроение – залог успешной работы Дона. Если Вы ищете стимулы, Боже Вас упаси забыть про эти два пункта. Кстати, Вы не подскажете, здесь есть неподалеку приличный спортзал?
3. Когда он распространяется о своих планах и перспективах, лучший способ слушать – это кивать головой. Если же Вы не согласны с тем, что он говорит, пожалуйста, приводите логические доводы и достоверные факты, а не свое голое мнение.
4. Когда Вы что-то объясняете ему, пожалуйста, слушайте также, что он отвечает. Если он сказал «Понятно» - все, можно переходить к следующему пункту. ОН ДЕЙСТВИТЕЛЬНО ПОНЯЛ! Дальнейшие пояснения, долгие и нудные – пустая трата времени.
5. Пустые мечтания – не его удел. Если не верите, то зря. Любая его идея имеет под собой твердое обоснование и за пару секунд могут быть посчитаны все «за» и «против», а также «почему» и «как». Другой вопрос, что воплощать ее в жизнь должен кто-то другой.
6. Неправда, что Доны непрактичны. Чего-чего, а свою выгоду они всегда увидят. А из любой ситуации всегда можно извлечь пользу, или по крайне мере урок на будущее. Кстати, а что Вы понимаете под практичностью? Кран починить? Конечно, дорогая, только давай на выходных, щас у меня нет времени. А лучше давай я вызову слесаря-профи, пусть он сделает все как надо.
7. Планирование – крайне нужная вещь… с одной оговоркой. Планы создаются под текущий момент. Если этот момент вдруг потечет в другом направлении, старый план не имеет смысла, нужно составлять новый, и, что характерно, на лету.
8. Если Вы хотите с кем-то его познакомить, пожалуйста, дайте ему понять, как нужно относиться к новому знакомому. Он вздохнет с облегчением и будет весьма Вам благодарен, за то, что ему не надо решать такую трудную задачу.
9. Да – значит да, нет – нет. Даже если «да» и «спасибо» произносятся с кислым видом, значит все в порядке. Правда, закрадутся смутные сомнения. И вообще, если у Вас плохое настроение, давайте лучше встретимся в другой раз.
10. Если вдруг ему загорелось сходить на новый, и, без сомнения, крайне нужный тренинг или семинар, или купить книгу или диск, то отговаривать бесполезно. Более того, это воспринимается как посягательство на его личную свободу. Он же не указывает Вам как себя вести и на что тратить Ваши деньги? Ответные санкции грядут немедленно и в самом неприкрытом виде.
11. Неправда, что Дон ревнует! Он просто чувствует себя в идиотском положении и не знает как себя вести, когда Вы кокетничаете с особью противоположного пола. Жуткое состояние, скажу я Вам. Чем лечится? Во-первых, не стоит флиртовать в его присутствии. Без него – сколько угодно. Во-вторых – всегда давайте понять, что отношения с другими – это ничего не значащее общение, без перспективы в будущем. Лично мне этого достаточно. _____________________________________________________________________________________________________________ 12. Пишет Jeudi: 12. Когда Дон садится за курсовую, не факт, что он не пишет про соционику. Однако заставлять его, или упаси Бог - попрекать - не стоит. Дон не кот, чтобы мокать его носом в мокрые тапки. *Вздохнул, протянул персик*
К утру мой супь-пюре превратился в просто суп и я подумываю сделать к нему фрикаделек, потому что он жиденький..может если его погреть он снова загустеет, да я сомневаюсь Наверное не стоило бухать в кастрюлю столько сметаны (( Поэтому на завтрак я сделал себе блинчиков с грибами и картошкой Холодные они даже вкуснее горячих, но хрустят не так офигительно. воот
Джокер, ты не пустышка. Просто я не вижу в тебе ничего интересного Я тебя не ненавижу. Просто я не могу ненавидеть его, и поэтому плохо отношусь к тебе Я не выздоравлю Просто потому что моя болезнь - любовь, её леченья.. нет и все И я не хочу с тобой разговаривать Просто потому что это больно. Извини, ты так попал. Эт все.
Все-таки помни день, когда я тебя увезу... Выманю молча - так мёдом выманивают дракона, выкраду, спрячу на острове, там, где на "ты" с законом, там, где еще не знают наших с тобою безумств... /цэ/
- Мама, скажи – это ангел? Но серые крылья… Разве у ангелов крылья не белые, мама? - Может, родной мой, они припорошены пылью? - Мама, он смотрит с тоской на оконную раму…
- Спи, дорогой мой, он ангел далекой дороги. В крыльях немного песка от полуночной трассы. Спи, мой хороший, давай мы укутаем ноги Бежевым пледом с конями различных окрасок.
- Мама, скажи мне, а ангелов кто-нибудь метит? Мой серый ангел со шрамом на тонких запястьях Я бы спросил у него, но… а вдруг он ответит? - Видно, поранился там, где искал тебе счастье.
Страшно заснуть, ведь проснуться намного страшнее. В доме сегодня от ангелов слишком… тревожно. Так непривычно-далек шелест крыл в тишине и… - Можно чуть-чуть полежать? - Ну, конечно же, можно.
Ангел вздохнул, отряхнул свои серые крылья. Вышел в окно, как иные выходят за смертью. Может быть, правда, они припорошены пылью? Может быть, правда, случается чудо на свете?
Мне нужно написать магнетику, статику, гибкий механизм, неземной блядь, цепляющий, пропахший сигаретным дымом и дорогой смазкой. Чтобы стояло, чтобы хотели, чтобы мне самому нравилось. Но черт, где я, что я, где это все... Где моя гребанная изобретательность, где моя гребанная муза, когда я уже смогу нормально писать. Все сухо, все... все как-то сыро и мало. Не могу, не умею Я бездарный черт, ну что со мной такое, хжшщднглыаололлдопишолдипап
Я утомился. Наверное потому, что меня никто не цепляет и никто не заводит. Не в обиду будет сказано моим ребятам, но я..охладел. У меня нет вдохновения, я банально не хочу с кем-то даже трахаться, я не хочу писать долгие объяснения в звездочках, слова, я так устал, потому что просто не хочется. Выдавать замудренные слова флирта, кидать намеки... Царапать свои лопатки, ровную и абсолютно голую кожу, в поисках прорезающихся крыльев, черт, нет их, нет. Есть в этом мире хотя бы один человек, способный реально меня заинтересовать?..
Воспринял новость спокойно — будто я сообщил тебе о прогнозе погоды на завтра.
Посмотрел в чашку и улыбаясь мне в лицо, допил ее до дна. Сознательно. Я вздрогнул.
Молчание разрезало общий фон городского шума, словно нагретый нож — сливочное масло.
Больше всего меня раздражало твое молчание.
Вот и сейчас. Ты отставил пустую чашку.
- Я долго буду мучиться? - взгляд черный, прямой. - Что? - Времени у меня сколько?
Ни тени укора ни тени страха. Ты выше их. Ты не от мира сего. Для тебя это всего лишь ступенька, переход на новый уровень.
- Не заходи ко мне. Не надо. Потом зайдешь. - плечи развернуты, спина пряма.
Пугающее хладнокровие.
Время ломается и крошиться, оседая у ног пылью памяти.
Я не выдержал. Зашел.
Тебе плохо. Я определил безошибочно — по мелким капелькам пота над верхней губой, по рваному дыханию, по отпечаткам ногтей, впившихся в кожу.
- Уйди...я тебя прошу. На самом донышке твоих зрачков серебряной змейкой извивается боль. Тебе очень плохо.
Я без сил прислонился лбом к стене с той стороны. Как ты и просил.
В двух шагах от меня угасает любимый человек. Я сам его приговорил. Я обливался холодным потом. За закрытой дверью уходила в небытие моя душа. А трясло меня. За нас обеих.
Мы - разные. Изначально. И разница в разнице и погубила нас. Мы не дополняли друг друга, не совпадали.
Мне хотелось познавать тебя, читать как книгу — страница за страницей. И никогда не прочитать до конца. Но твоя книга в основном состояла из непонятных мне символов и я терялся. Я злился каждый раз, когда не мог тебя разгадать.
Ты утверждал, что в жизни интересно лишь одно — учиться и открывать новое. И у тебя была странная манера со мной общаться — то односложными предложениями то развернутыми малопонятными тирадами, причем заданной темы разговора они иногда не касались никак.
И твоя заумная — для меня — многословность и витиеватость словоконструкций, и сдержанная лаконичность — в равной мере выводили из себя.
- Скажи, я что для тебя — пустое место? Чистый, по-детски чистый взгляд: - Нет. - Ты ненавидишь меня? - Нет. - Что нет? Что нет?! - встряхиваю тебя, пытаясь растормошить, добиться внятности. - Зачем тогда мы вместе? Боюсь услышать ответ, но ты всего лишь роняешь: - Нужно. - Кому? Тебе, что ли? - кривлюсь я. Выразительным «отстань» щелкает твоя зажигалка. В твоих силах заставить говорить даже вещи. Ты присаживаешься на край окна. Вечернее солнце бросает тебе в руки огненный клубочек пряжи и твои беспокойные пальцы разматывают его. Ты позволяешь закатным лучам вплетать тебе в волосы красные нити. О чем ты думаешь? О чем?
- Человек рождается один и умирает один — вдруг произносишь без всякой логической связи — то ли мне то ли морю пламени, стекающему за горизонт. - Ты к чему? Ты недоуменно вскидываешь на меня голову. Кто ты? Откуда идешь? Что забыл здесь, в нашем несовершенном мире?
Я обреченно машу рукой. Бесполезно. Точек соприкосновения до безумия мало.
- Тебе наплевать? - Почему? - Ты как неживой. - Мне нравиться. - Что? Быть неживым? - Нет. Это... - ты водишь пальцами в воздухе, отдыхая на моей груди после физической близости. И я долго распинался на тему, что «это», как ты выражаешься, может быть единением не только тел, но и душ. Ты внимательно слушал, а затем задал единственный вопрос, вогнавший меня в ступор: - А какой стороной это относится к нам? Я заткнулся. Впервые захотелось тебя ударить.
Ты был тонким, нервным, одаренным сверх всякой меры. Ты был на порядок выше. И я не мог подобрать к тебе ключ.
Метод кнута и пряника не работал. Приходилось применять метод взлома.
Ты постоянно был занят, куда-то спешил, с кем-то разговаривал. Только не со мной. Со мной ты в большинстве молчал.
И раздражение дошло до критической массы, когда однажды я выхватил телефон у тебя из рук и бросил его в стену. Дорогой изящный аппарат разлетелся на части. Ты бросился их собирать, но я рванул тебя к себе и отвесил оплеуху. Неожиданно твой кулак влетел мне в нос. Я и не подозревал, что ты умеешь защищаться. Брызнувшая кровь активизировала цепную реакцию в воспаленном мозгу. И я сорвался. А потом отводил глаза, боясь смотреть на дело рук своих. Ты долго отходил. - Агрессия удивительно бесполезна. - сказал тогда ты, заставив меня почувствовать себя полным ничтожеством.
Но нельзя сказать, чтоб у нас все было абсолютно плохо. Редко, но все же бывали светлые моменты. И это придавало им еще большую ценность.
Когда мы беседовали в сумерках и теплый свет смягчал твои черты и глаза твои тихо сияли. И когда ты засыпал с просветленным лицом на моем плече. «Ребенок...» - вздыхал я и мне почему-то хотелось плакать. И даже когда я вытащил тебя из какой-то стихийно возникшей драки. - Зачем ты ввязался? - Трое на одного — слабость. - Тебя покалечить могли. - Вряд ли... - Почему? - Они чужие мне. Калечат обычно близкие.
В тебе была сила и та тихая храбрость, что сводит на нет заслуги так называемых героев.
А еще — необъяснимая проницательность.
- Не одалживай ему денег. - Много ты понимаешь. Он — мой друг. - Он не вернет тебе их. И сам не вернется.
Ни денег ни друга я никогда больше не видел. Твои предсказания сбывались с пугающей точностью. Ты будто рентген, высвечивал в людях потаенное.
Если ты и меня насквозь видишь, почему ты со мной?
- Скажи... - Мм? - Что ты ко мне чувствуешь? Пожатие плеч. - Я тебе безразличен? - Нет. - Тогда что? - Ты...близкий. - Намекаешь, что я тебя калечу? - Нет. Просто не умеешь обращаться. - Я плохо с тобой обращаюсь? - Нет. Просто не умеешь...
Подобные разговоры всегда доводили меня до бешенства, а этот стал последней каплей в до краев наполненной чаше моего безумия. Ты был со мной. Но ты принадлежал всему миру. А я жаждал монополии. Исключительных прав на тебя. Брони.
Я могу тебя убить. Мысль родилась внезапно и легко. Ты в это время буднично и в то же время утонченно готовил чай. А я смотрел, с какой грацией колдуют над чашками твои руки и думал о способе лишить тебя жизни.
Несчастный случай. Падение с высоты. Чего проще? С тобой я справлюсь. Я представил себе излом тела внизу. От удара внутри все превращается в желе. Я сморщился. Нет, не пойдет.
Один выстрел и... Нет, жаль портить такую красоту — я мысленно провел пальцем по твоей щеке. Вариант с ножом отпал по той же причине.
Задушить? Я понимал, что не смогу. Я представил тебя отбивающимся. Синий след на шее. Я не смогу это сделать, если ты будешь смотреть на меня.
Твои пальцы вдруг вздрогнули и чашка с блюдцем разлетелась на полу. Ты смотрел на меня. Ты умел читать мысли. Как-то совсем по-детски обиженно на миг искривились губы и ты присел, собирая осколки. Когда поднялся, то снова был спокоен. - Что молчишь? - зло спросил я. - А что тут говорить? — ты сел напротив. - Никогда не понимал человеческой манеры тратить попусту столько слов на очевидные вещи.
И опять волной поднялась злость. Уничтожить. Кем ты себя считаешь? Рядом с тобой остро чувствовалось собственное несовершенство. Как пощечина. Как оскорбление. Я не учел лишь одного — такие, как ты, не боятся смерти.
А теперь я стоял, улавливая малейший шорох за закрытой дверью. Секундная стрелка ползла невозможно медленно Какой невыносимо долгой бывает минута. Я всем существом чувствовал твою агонию. И медленно сползал вниз по стене.
Стрелки сошлись на верхней точке. Холод по ногам. Все.
Я еще минут десять не решался войти. Затем oсмелился.
Ты спал. Только не дыша. Первое впечатление. Чистое, не испорченное печатью смерти, лицо.
Лишь скомканное покрывало и сброшенная на пол подушка давали понять, что не так уж спокойно ты уходил.
Солнце заглянуло к нам и по привычке вложило тебе в руки золотистый клубочек пряжи, но твои пальцы остались неподвижны и немы. И светило, огорчившись, скрылось за темной облачной шапкой. И хлынул дождь.
...Я не надеюсь на прощeние и понимание. Жизнь летит вперед и мне не размотать спираль в обратную сторону. Но вот уже второе десятилетие я безуспешно пытаюсь замедлить ее бег.
Иногда, по ночам, я спиной ощущаю рядом твое присутствие.
Ты молчишь.
Ты никогда не расскажешь мне, что видишь там, по ту сторону снов.
– Иди... – слова застревали в горле. – Иди сюда. Я уронил руку на одеяло, и он хотел было положить ее обратно, но я крепко, как мог, стиснул его пальцы. – Спасибо... спасибо тебе. Я хотел многое сказать. Просить у него прощения, говорить о том, как же я ошибался в нем, но слова, встав комом, не шли наружу. Он понял. Улыбнулся в полутьме и бережно вернул мою руку на место. – Пустое, барин. Я ведь и не сделал, почитай, ничего. А вы спите, спите. Негоже мужчине слезы лить, не положено. – Какой я... – сглатывая слезы, горько прошептал я. – Какой я мужчина? – А такой, – твердо сказал он. – Самый что ни на есть! Да по вас пол-гарнизону с ума сходить, и обоего полу. У вас выправка – любо-дорого посмотреть. А стреляете как, а на лошади как держитесь? А вторая половина – завистью черной мается. Вам же прямая дорога в столицу намечается. А что до прочего... – тут он заговорщицки понизил голос. – Вы что думаете, князь усю жизнь в генералах ходил, а? Может, Прохор и старый стал, да память моя еще при мне. Князь-то и сейчас хоть куда, а раньше глаз отвесть неможно было. Вот и думайте, – он похлопал меня по руке и встал. – И поправляйтесь. Что без толку лежать-то? Он ушел, а я уснул – как в омут провалился. Думать сил не было. Да я и так все понял. Радости мне это, как ни странно, не добавило.
***
читать дальшеШли дни. Я поправлялся, но вставать с постели не спешил. Жар спал окончательно на второй день, я вообще болел редко и быстро поправлялся – сказывалась дедовская закалка, что меня в детстве и отрочестве босиком гонял по росе. Но вставать я не торопился. Зачем? На пятый день ко мне заглянул Амир – проведать «больного» и принести свежие новости. Уходить он не спешил, а я был и рад редкому собеседнику. Хотя говорил все больше он. – Скучно тут стало, – жаловался Амир, с удобством расположившись у меня на постели. – Все уехали. И Сандро с ними... А меня не взял... Я хотел было порадоваться за мальчика, но вдруг заметил в его глазах такую неподдельную грусть и тоску, что у меня невольно вырвалось: – Ты скучаешь по нему?! – Ужасно, – кивнул он. Поймал выбившуюся вперед прядку, потеребил в тонких пальцах, потом изящным жестом отправил обратно за ухо. – Хотя... он тоже расставаться не хотел. Так прощался, что я утром еле встал, – он засмеялся, очаровательно склонив голову к плечу и показав жемчужные зубки. – Но та-а-ак сладко. И князь тоже, говорят... – Он вдруг словно спохватился: – Ой, прости! Ты тоже, наверное, соскучился, а я тебя тереблю... – Скучаю? – каркнул я. – Ну да... как же. Я прикрыл глаза, а потом резко распахнул, вспомнив. – Погоди! Ты скучаешь? Ты?! После того, как он... – А что он? – искренне удивился Амир – А, ты про то... Так это когда было. Подумаешь. Сандро тогда выпил много. Он же с утра тогда приходил ко мне. Извинялся. Седло мне подарил, посеребренное, ты видел? И со второго раза у нас все как надо получилось. Ты не думай, он ласковый, – он довольно вздохнул. – Только когда выпьет много... Но мне так даже нравится. И он, весь лучась, улыбнулся, не оставляя у меня сомнений, что все сказанное им – правда. Я отвернулся. На душе стало так тошно, что захотелось завыть. Да что же это? Что с миром творится, господи? Или это со мной что-то не так? Разве может быть так, что все вокруг меня сошли с ума, а я один в здравом рассудке остался? Я поспешно отогнал пугающие мысли. В змеиное гнездо я попал, не иначе. Вот уже и их яд начинает меня отравлять. Раньше я бы ни за что подобного не подумал. Амир, видно, по-своему понявший мое молчание, придвинулся ближе. – Андрэ, прости меня, – с раскаянием в голосе сказал он. – Я тут все болтаю, а ты тоже... один остался. Я, не удержавшись, скрипнул зубами. И за что такая несправедливость? Тут кровать подо мной прогнулась, и я почувствовал мягкие, теплые губы на своей щеке. – Ну не обижайся, – тихо шепнул Амир. – Я не со зла... – Я не... – начал было я, но тут он принялся целовать мои губы, и получился неразборчивый стон. Я хотел оттолкнуть его, но Амир обвил меня руками за плечи, прижимаясь теснее, словно прося не гнать его. Тоненький он был, легонький, одной левой я спихнул бы его на пол, да так, что он к стене бы отлетел. Да только ведь упадет, ударится, за что его обижать? И не поймет, главное, за что его так. И я лежал спокойно, только чуть придержал его, чтобы не упал с узкой койки. Да много ли было греха в том, что он делал? Утешал ведь... как мог. А губы у него и впрямь оказались сладкие, нежные, и целовал он совсем не так, как князь. Тот жестко терзал мой рот, силой принуждая к ответу и властвуя, словно захватчик. Амир медленно нацеловывал мои губы, не заходя дальше кромки зубов, ожидая, пока я сам не открою рот и не скользну языком ему навстречу. Не помню, когда я это сделал. Пришел в себя, лишь когда все закончилось. Одной рукой я обнимал Амира за талию, пальцы второй перебирали шелк его волос на затылке. А он, уткнувшись носом мне в шею, тихо мурлыкал, словно и впрямь был котенком. Наконец он поднял голову и улыбнулся. – Так вот ты какой... – Какой? – Такой, – улыбка стала еще шире. – Я все время хотел попробовать, узнать, как ты целуешься, да не мог, князь же тебя стерег, словно сокровище какое... А сейчас – никого нет... Он говорил, а руки его, ни на миг не останавливаясь, принялись шарить по моему телу, забираясь под одеяло. Я постарался отодвинуться, так как из всей одежды на мне была лишь рубашка, которая мало что скрывала. – Амир! – А что? Ты скучаешь, я скучаю... почему бы нам... Он, не закончив, поцеловал меня в шею. Я резко выдохнул. Как раз в это место меня больше всего любил целовать князь. – Вот видишь! Тебе нравится! – победно заключил Амир. Потом приподнялся, заглянул мне в глаза, хохотнул и вдруг скрылся с головой под одеялом. – Эй! Шутка слишком затянулась. Я твердо решил спихнуть его, невзирая на последствия. Но вся моя решимость разлетелась в пух, когда его руки принялись со знанием дела ласкать мое мужское естество. Потому что... это невозможно! Но... мое тело ответило ему, словно все происходящее было совершенно естественным. А я уже и забыл, каково это... чувствовать томительную слабость... и нестерпимый жар в паху... – Амир! Снизу снова раздался смешок, а потом что-то теплое, влажное скользнуло по моему стволу в невыразимо приятной ласке... Я зажмурился и стиснул в пальцах одеяло. – Нет... А он все продолжал, становясь все искуснее и изобретательнее, так что я невольно начал стонать и задыхаться, двигаясь ему навстречу. Не знал я, что может существовать что-то настолько приятное. Неужели и это грех? Впрочем, скоро мне было уже все равно, где я и что со мною, лишь бы это, вот это вот продолжалось... вечность! Вот только чуточку побыстрее. – Быстрее... А... мир... Он понял. Ласка стала стремительней, он вновь начал помогать себе руками, я застонал громче, выгнулся и, наконец излившись, вытянулся, совершенно обессиленный. Когда я пришел в себя, он все еще был рядом, неопровержимо доказывая, что все, что было, не сон. Тихо мурлыкая, он лежал, прижавшись щекой к моему бедру. – Андрэ? – Иди сюда. Я притянул его ближе, готовый сторицей вознаградить за ту невероятную услугу, что он мне оказал. За несколько минут черноглазому бесенку удалось сделать то, чего, как я теперь знал, добивался князь более месяца. И безуспешно. Месть была сладка, как и губы Азиева, но с легким привкусом горечи моего семени. Потому что князь никогда не узнает о ней. Иначе Амир будет первым, кого накроет разверзшаяся буря. Но, Амир прервав поцелуй, легко вывернулся из моих рук. – Ты и впрямь ненасытный, – фыркнул он. – Правду про тебя говорят. Извини, но я думал, ты совсем болен, и помог себе сам. Он с рассеянной улыбкой вытер руку о платок. Я, запоздало смутившись, потянул на себя одеяло. – Отдыхай, поправляйся, – от дверей помахал мне он. – Я еще зайду.
С того дня я действительно пошел на поправку. Амир приходил, и не раз, но ничего меж нами более не было. Я сразу же попросил его, и он не настаивал. Только тихо удивился: – Верный... Мне было все равно, что он решит. Лишь бы не обижался. Но он не обиделся и приходил с видимым удовольствием, скрашивая мне дни ожидания.
– 3 –
Князь приехал через пятнадцать дней. Прохор передал, что князь желает видеть меня к вечеру, а более... ничего. Весь день я провел в смятении, малейшее дело валилось у меня из рук, а сердце то заходилось бешено, то замирало, так что я напоминал ему биться. И лишь позвали, я тотчас же пошел, торопясь скорее покончить с тягостной развязкой. Что бы и как бы ни случилось, он меня больше не получит – это я знал для себя твердо. Пусть убьет, но ко мне он больше не притронется! Хватит! Я и так слишком долго пробыл рабом его бессловесным! Может, я и виноват, но только в том, что позволил этому тянуться столь долго. Что позволил этому вообще случиться... Так, распаляя себя, я шел, а колени предательски подрагивали. «Да, все верно, – шептал голос внутри меня. – Ты смел и речист... Пока его не увидишь. А тогда смотришь на него, словно малая птаха на змею ядовитую, смотришь... знаешь, что опасен и яд его смерть тебе принесет... а сделать ничего не можешь... Трус!» Да благо бы просто убил. Так ведь достанет с князя поглумиться напоследок. Я уже имел несчастие видеть, сколь страшен в гневе Дикий Барс пограничья, как может быть он жесток с другими... да и со мной. Когда гнев владел князем, он действовал стремительно, не думая о последствиях и не страшась наказания, даже свыше. Свидетельством тому было несколько глубоких шрамов на его теле и извилистый послужной список, отмеченный победами, друзьями и недругами. Но золотой нитью по всей его жизни было вышито одно: Барс никогда не сдавался, идя к намеченной цели. Ни за что. Не собирался сдаваться и я. Быть может, я все же кое-чему научился от него.
Князь встретил меня вполне благодушно. Будто бы и не было меж нами той последней ссоры, после которой я был вынужден три дня кряду лежать в постели, с трудом поднимаясь лишь по нужде. Я давно уже заметил за ним черту не вспоминать того, что казалось ему неприятным, и хоронить все ссоры и разногласия, словно бы их и не было. Он спокойно рассказывал о поездке, а у меня с каждым его словом кровь сильнее стучала в висках и застилала глаза... ведь я знал, чем имели обыкновение кончаться подобные разговоры. – Что не пьешь, Андрюша? – он подтолкнул ко мне мой полный еще бокал. – Нехорошо мне одному, некрасиво. – Прекратите! Прекратите делать вид, будто бы вы... – в сердцах вскочил я. – Как вы можете... после того, как... Я, наконец, заговорил: путано, бессвязно, радуясь уже тому, что меня не торопились прервать. О том, как мне противно то, что со мной делают, что я – иной, нежели он, и не будет мне удовольствия в этом занятии, как бы он ни старался. Что мы должны прекратить то, что было, сей же час, потому как иначе я за себя ручаться не могу... И пусть он переведет меня, куда ему угодно, или вообще разжалует, но больше я здесь не останусь. Князь потемнел лицом. Видно, и впрямь не хотел поминать старое. А в остальном никак на мои излияния не отреагировал. Плечами чуть повел да спросил насмешливо: – Кончил... спич? – Я... – Ах, ну да, как же. Ты ведь у нас и впрямь так и не «кончил» ни разочка. Я уронил руки, тяжело дыша и не зная, что уже сказать. Князь был, верно, сумасшедшим, иного объяснения у меня не нашлось. А он вдруг гибко, словно хищный зверь, потянулся, опершись ладонями о стол, и спросил ласково: – А неужели не хотелось? Ну, хоть раз получить то, чего у тебя, наверное, никогда и не было, а? С мужчиной не было... со мной? – Что вы... – невольно пятясь под его дьявольским взором, пролепетал я. – Ну же, неужто тебе ни разу не хотелось узнать почему, а? Ведь то, что мы делаем – «извращение», «богомерзкое занятье», просто неприятно, в конце концов... Так почему же мы это делаем, а? Почему все младшие офицерики поголовно виснут на старших? В глаза им заглядывают, гладят, ревнуют, скучают... И по ночам все больше со страсти кричат, чем от чего другого... Его голос завораживал, обволакивал, словно паутина, пеленал меня, не давая сдвинуться с места или хоть возразить. Князь словно читал мои мысли, и они, будучи облечены в слова, песком скреблись у меня под кожей. – Люди... люди бывают разные... – с трудом вымолвил я. – Да, – легко согласился он. – И эти самые «разные» здесь подолгу не задерживаются. В иные места идут служить. Иными «местами»... Даже я ощутил жар, окрасивший мои щеки. Этот человек был сущий дьявол! Любое слово в его устах звучало развратом и богохульством. Я решительно потряс головой, отгоняя морок. – Довольно! Чего вы от меня хотите? Если я и есть другой, так зачем вы... – Нет, – еще шире и ласковей улыбнулся князь. – Нет, милый мой, ты такой же, как и все они. Я с первого взгляда заметил это в тебе. А твое никчемное упрямство – лишь следствие пустых книжек, что ты читал, вместо того чтобы открыть глаза и посмотреть по сторонам. А может... может, тебе это просто нравится, а? Корчить из себя невинного агнца, принесенного в жертву людоеду-убийце? Некоторые любят такие игры, но полноте, милый, ты заигрался. Пора прекращать. – Не судите всех по себе, – почти выплюнул я, взбешенный до крайности, что меня могли даже в мыслях присчитывать к этим... Думать, что я просто «ломаюсь», что еще большее извращение. – Да ну? – князь начал сердиться, хотя виду старался не подавать. – Интересно. Так почему же ты не уехал, раз ты «иной»? Почему не добился перевода? Почему, вместо того чтобы рваться отсюда, покорно раздвигал ноги, когда бы я тебя ни попросил? Никто не стал бы делать того, что делал ты почитай что добровольно, если бы был «иным», уж поверь мне. Я стоял у стены, прижавшись к ней спиной, чтобы не упасть, и тяжело дышал, отчаянно думая, что мне делать дальше. Что бы я ни сказал и ни сделал, обращалось против меня. И впрямь куда легче было бы пустить себе пулю в лоб и... и признать себя последним трусом. Тут я вдруг нашел спасительный, как мне показалось, ответ. – Может это и так, – осторожно складывая слова, начал я. – Может, я и такой, как они... как вы все. Пусть. Но ВЫ, князь, мне противны, как никто. И с самого момента, как я вас увидел, и поныне. Так не невольте меня... Тут голос мой прервался, так как князь, одним прыжком одолев стол, оказался подле меня и со всей силы ударил кулаком чуть выше моего правого виска. – Противен, говоришь? – нарочито тихо сказал он. – Ну-ну... – Рука со стены переползла мне на щеку и уже привычным мне манером обхватила подбородок. – Смелый котенок... но глупый. Я ожидал любого, даже самого страшного, так сверкали его глаза, но тут князь отстранился и скрестил руки на груди. – Не люб, значит? А что сразу не сказал? – спокойно поднял брови он. – Что ждал-то? Я бы тебе отставку дал... А теперь не могу. Силы мои были на последнем пределе. Столь стремительные скачки сегодняшней нашей беседы измотали меня настолько, что я мог лишь молча стоять и слушать, что еще выдумал мой мучитель. А он спокойно прошелся по комнате и отпил еще вина. – Видишь ли, не могу я, братец, без бою сдаваться. Не в моих это привычках, на полдороге назад поворачивать. Давай вот что, – он, словно удивившись пришедшей мысли, громко щелкнул пальцами. – Давай заключим пари. – Пари? – вздрогнув от щелчка, очнулся я. – Ну да. Самое настоящее пари. Соскучился я без азарту что-то. А условия будут такие, – он вновь шагнул ко мне, отрывая от стены и подводя к столу. – Ты даешь мне еще ночь, а я доказываю тебе, что мои ласки тебе не противны, а как раз наоборот. Докажу – ты мой. Останешься здесь, прекратишь ломать комедии, думать о самоубийствах и прочей чепухе. Не выйдет у меня – свободен. Уедешь хоть завтра. Подпишу любые бумаги, куда только захочешь. Вышлю с такими рекомендациями, что тебе ноги целовать будут... коли иного не позволяешь. Смысл его слов ускользал от меня. Чего он добивается? Чего он рассчитывает добиться за одну ночь, если все предыдущие окончились для меня так... На что ему... Я смотрел в его непроницаемые глаза и мучительно гадал, где здесь подвох. – Ну что любезный, решился спорить? Или пусть все по-старому будет? Голос, гаркнувший у меня над ухом, положил конец моим раздумьям. Право слово, а что я теряю? Ведь он меня не отпустит, соглашусь я на пари или нет... Так что... – Решился. – Так по рукам? – По рукам, – безжизненно сказал я, ударяя по протянутой ладони. И вздохнув, принялся развязывать рубашку. Предчувствия у меня были самые скверные. – Эй, эй! Ты чего? – остановил меня князь, – Куда торопишься? И не смотри так, словно я тебя на бойню веду, а не в постель приглашаю, право слово, тебе это не идет. Сядь, посидим, выпьем. Вся ночь впереди. – Вы... вы что, напоить меня хотите? – голова у меня шла кругом. – Так я... – Да знаю я, что ты к вину равнодушен, – махнул рукой он. – Бог с тобой, какое напоить, охота мне пьяного в постель тащить. Устал я, поесть хочу с дороги, отдохнуть, как человек. Что, нельзя? – Можно. Отчего нет. Только я не голоден, – садясь и отпивая глоток из своего бокала, извинился я. – Ну, хоть посиди, – пожал плечами он и налил себе.
– Нет в тебе азарту, братец, никак нет, – размахивая вилкой, разглагольствовал князь. – Мы же поспорили, так надо бороться. Тебе надлежит разыгрывать неприступную невинность, а мне – коварного соблазнителя, разве не так? Расслабься хоть раз в жизни и не порть игры, сделай милость. – Игры? – язык у меня слегка заплетался. Но не от одного бокала ведь? Видно, я перенервничал. – Так я же эта... невинность. Мне и положено сидеть смирно и... – Верно, – князь по-хозяйски переместился ко мне поближе. – А я должен тебя соблазнять. С чего бы начать... Давай-ка я тебя покормлю для начала. А то ты худой – смотреть страшно... И князь принялся нахваливать мне блюда, стоявшие на столе, предлагая отведать если не все разом, то каждого по отдельности. Так как стол не мог похвастать разнообразием, он старался заменить обилие шутками, и вскоре я с запоздалым удивлением обнаружил, что весело смеюсь вместе с ним, вольготно развалясь на стуле, словно я здесь хозяин, а он – гость. Все члены мои постепенно расслабились, а кожу словно покалывало изнутри мельчайшими иголочками. Мне вдруг стало нестерпимо жарко, и я развязал воротник, чтобы глотнуть воздуху... и тут же почувствовал, как пальцы князя ласкают мою шею... так приятно... а я и не замечал раньше... – Что вы... зачем... – забормотал я, отодвигаясь. – То, что мне следовало сделать с самого начала, – промурлыкал он, совсем близко от меня. – Соблазняю тебя... – Соблазн... но как... Голос мой прервался тихим стоном, когда князь уверенно запустил руку ко мне под рубашку и принялся тискать меня. Как обычно, властно и жестко... но сейчас мне это... нравилось? Не знаю, не хочу знать! Но тело мое словно вспыхивало огнем везде, где он бы меня ни касался. А касался он всюду и везде своевременно, так, как НАДО, как я хотел. Мундир мой и рубашка давно слетели на пол, когда он приник к моим губам и принялся терзать мой рот, и я стонал от удовольствия, чувствуя обнаженной кожей грубую ткань и шитье его мундира, его губы на моих губах, его язык в глубине моего рта... Он целовал, пил, высасывал мой разум и сопротивление, оставляя лишь нестерпимый жар, волнами прокатывающийся сквозь меня, заставляя вздрагивать с нетерпеньем. – Ангел... волчонок синеглазый... – шептал князь, целуя мои плечи и шею, лаская поясницу, охватывая бедра. – Сладкий... хорошо тебе? Скажи, хорошо? – Нет, нет, нет... – отвечал я, словно позабыл иные слова, не замечая, как прижимаю голову князя к себе, как сам жмусь к нему теснее, чтобы хоть как-то заглушить огонь, разгоравшийся во мне. – Волчонок... Пойдем уже? И, не дожидаясь ответа, он подхватил меня под бедра и понес в спальню, порог которой я не единый раз зарекался преступать. Но сейчас мне было все равно, где я... что со мной будут делать... Лишь бы хоть как-то приглушить нетерпенье, снедавшее меня. Простыни были холодными, кожа моя горела огнем, и я выгнулся, застонав в изнеможении. – Что... что вы со мной сделали? – с трудом прошептал я. – Ничего особенного, – дыхнул мне в ухо князь. – Ничего... – Вино... оно... – Это афродизии... На людей они действуют как... как валерьяна на котов, – хохотнул князь, запуская руку мне промеж ног. Я охнул и сдвинул ноги. Но это... было так приятно... и своевременно... – Давай, давай, сладкий, – шептал князь, торопливо сдирая с меня и с себя одежды. – Ты уже совсем готов... еще немного, и расплавишься... Я уже плавился, руки мои сами устремились вниз, чтобы хоть как-то помочь освободиться от наваждения, но князь не пустил их, прижав к постели, и вновь принялся целовать меня, пытая своей размеренной неспешностью. Я не понимал, что происходит. Ласки, казавшиеся прежде унизительными и постыдными, были теперь столь желанны, что я с трудом сдерживался, чтобы не стонать громко, требуя... чего – я еще не знал, но неведомая доселе жажда сжигала меня изнутри, ядом стекая по венам и скапливаясь внизу... там, где было уже нестерпимо больно... и сладко. Разум мой отключился окончательно, и я словно обезумел. Мне казалось, что я умираю, а это моя предсмертная агония, так какой спрос с мертвеца? И я, наверное, впервые в жизни дал себе волю. Я стонал в голос, не стесняясь уже более ничего, поминутно то поднимал, то вновь ронял на подушки голову, прижимал его к себе теснее, смело запуская пальцы в черную гриву его волос, царапая ногтями его плечи и спину. Словно последняя гулящая девка, раздвигал ноги, извиваясь, теснее прижимаясь к нему... в один миг ставшему вдруг таким желанным. Когда его пальцы, наконец, проникли в меня, это было столь сладко, что я выгнулся на постели, шире раскрываясь под ним, желая почувствовать их в себе как можно больше и глубже. Стоны мои прервались, превратившись в неразборчивые всхлипы, когда он, наконец, вошел в меня, стремительно, глубоко... так как надо, как я того желал, жаждал всем существом. – А... Ангел... хорошо тебе, скажи, хорошо? – с трудом говорил он, двигаясь во мне по обыкновению сильно и властно, – ну признайся... хоть себе... – Нет... нет... нет... – в такт его движениям вторил я, против воли подаваясь навстречу, стремясь как можно полнее впустить его в себя. – Волчонок... до конца не сдаешься да? – довольно выдыхал он, почти выходя из меня, а потом сильно вгоняя себя до упора. Я вскрикивал и снова стонал, выгибаясь, когда его пальцы сомкнулись на моем мужском естестве, что налилось жаркой твердостью и болезненно пульсировало в такт его размеренным движениям. И ничьи руки, кроме князя, не могли подарить мне облегчения. В эту ночь все сводило меня с ума, все, бывшее прежде отвратным, стало вдруг нестерпимо желанным. Его касания, поцелуи, потемневшие от страсти желтые глаза, хриплое дыхание, скрип кровати, собственные жалобные стоны и бесстыдные шлепки его бедер о мои ягодицы. Сильные движения внутри, сладкая боль снаружи... казалось, этому не будет конца, и – господи милосердный! – я не желал, чтобы это кончалось. Но тут князь задвигался быстрее, резче, еще и еще касаясь чего-то неведомого в глубине меня, одновременно сильно стискивая болящую мою плоть рукой, и я забился с криком, проливаясь в его руку, на свой живот и простыни, сжимаясь так, что он не смог не последовать за мною. Князь гортанно вскрикнул, двинулся раз, еще и омыл меня изнутри горячим семенем. – Господи Иисусе, – жарко выдохнул он, вытягиваясь, наконец, рядом. – И ПОДОБНОГО я себя лишал! Больше нет... теперь ты – мой навеки... Что еще он мне говорил, уже не помню. Веки мои сомкнулись, и я провалился в блаженный сон.
Проснувшись, я обнаружил себя все там же – на проклятой кровати, в объятьях князя. Прежде не бывало подобного, и я, смутившись, пошевелился, чтобы уйти, прежде чем князь проснется. Но он уже открыл глаза и лениво улыбнулся, удержав меня за руку. – А-а-ахха, – сладко зевнул князь, – Что всполошился ни свет ни заря? Спи еще... Куда ты? – Подальше отсюда, – огрызнулся я, вырывая руку. С заметным трудом слез с постели и принялся отыскивать свою одежду. Князь, подперев ладонью щеку, пристально следил за мной. Показалось ли мне, или на его лице промелькнула досада? – Волчонок... – тихо буркнул он. – Ну, иди-иди. Только об уговоре не забывай... – С вами забудешь... Выходя, я с силой грохнул дверью. А что я еще мог сделать?
***
С того злосчастного вечера все разительно изменилось. Во второй раз князю пришлось силой влить в меня свою отраву, так как я наотрез отказался ее пить, а потом... Потом это больше и не понадобилось. Тело мое, пропитавшись ядом сладострастья, видно, научилось жить само, отказываясь подчиняться разуму. Оно сделалось жарким и неистовым, все ласки, прежде бывшие унизительными, были ему любы, и оно ТРЕБОВАЛО их со страстностью, пугавшей меня самого. Но лучше не стало. Стало лишь хуже. Дни мои были теперь наполнены мучительными метаниями разума, пытавшегося найти хоть какое-то объяснение происходящему со мной. Хоть малейшее мне оправдание. Ночи же превратились в один сладостный кошмар наяву, когда тело вело меня само, прося и требуя наслаждения, чтобы потом опять изнывать в неутолимой жажде. И была она столь велика, что я порой сам склонял князя к соитью, провоцируя на все более разнузданные действа со мной. Он, изумленный поначалу, был только рад тому и без конца нахваливал чудодейное снадобье, досадуя только, что не вспомнил о нем раньше. Я же молчал, чувствуя уже скорый конец нашему безумию. Ибо всему в мире приходит конец, а силы мои были уж на исходе. Душа моя, мечущаяся между грешным телом и разумом, измоталась вконец, и не мог я ни есть, ни спать спокойно, терзаемый мыслями более чем раньше. Я худел, и бледнел лицом, и не мог, и не хотел ничего делать, чтобы придти в себя. Князь пытался «образумить» меня в своей обычной манере, отчитывая, что я занимаюсь ерундой и сам себя мучаю, вместо того чтобы просто признаться себе, что я такой же, как и все они, и что мне подобное времяпрепровождение нравится. – Признайся, признайся хоть себе, – в самые сокровенные минуты нашептывал мне он. – Ведь тебе это нравится... Именно этого ты хотел, просто сам же себя и запутал... Я ж твою биографию вдоль и поперек изучил. Ты, сладенький мой, всю жизнь свою плыл по течению, ожидая, когда тебе прикажут, что и как делать. Тебе же просто НРАВИТСЯ, когда тобой командуют. Так прими это и прекрати упрямиться. Право слово, это уже не оригинально! Я слушал, кивал головой, соглашаясь, и... не слышал. Во мне будто поселились два человека. Один – разнузданный и распущенный – покорно и с охотой отдавался князю на ложе, второй молча выл, поутру вспоминая произошедшее, и мечтал о скорой смерти как об избавлении... от самого себя. Долго это продолжаться не могло, и мы оба молча, каждый по-своему, ждали финала. Князь – что я сдамся окончательно, я же... сам не знаю чего. Так прошло чуть более месяца...
Конец наступил, по своему обыкновению, неожиданно и внезапно. Князю пришло очередное письмо с приглашением в столицу. Он и раньше получал подобные депеши, но в Петербург ехать отказывался, отписываясь тем, что, служа на границе, принесет более пользы Отечеству, нежели на балах. Подобное упорство, разумеется, лишь портило его отношения с начальством и карьеру, но ему вряд ли было до того дело. На этот раз он, однако, отказывать не спешил. – А что, Андрюша, а не поехать ли нам в столицу? – лениво поглаживая меня по ноге, спросил вдруг он. Я, сидящий в тот момент у него на коленях, только пожал плечами. Мне было все равно. Но потом... а ведь если он поедет... ведь там, в столице, он же не сможет... Ну конечно, не сможет, Петербург не приграничный гарнизон, так что... А может, он и один поедет, а меня здесь оставит? Вот бы было хорошо, ведь его так просто не отпустят, недаром так звали... Он, по обыкновению почувствовав мое настроение, шутливо хлопнул меня по плечу. – Ах, как сердечко-то забилось, а? Столицу посмотреть захотелось? Ну так поедем. С таким спутником, mon ami, я куда угодно поеду, хоть в Китай. И показать не стыдно, и по ночам не скучно. Эта, невинная по сравнению со многими, шутка и оказалась соломинкой, прорвавшей плотину. В мгновение ока я оказался стоящим на полу, сжимая кулаки от гнева: – Вы... вы не посмеете! – Не посмею чего? – князь натурально удивился. – Не посмеете везти меня... делать со мной... В столице! – я поднял руку к горлу, гнев и отчаяние душили меня, не давая говорить связно. Но я говорил. Я говорил и говорил, путая мысли с чувствами, выплескивая, наконец, всю горечь и боль противоречий, раздиравших меня с момента приезда сюда. Я говорил, не останавливаясь, не обращая уже никакого внимания на реакцию князя. На то, что он потемнел лицом, в кровь кусая губы, на то, что он вскочил, отшвырнув к стене кресло, и возвышался теперь надо мною, словно скала над букашкой, грозя вот-вот смять ничтожное существо, дерзнувшее возразить ей... Мне было все равно. То, что зрело внутри меня, должно было быть выпущено наружу. Так или иначе. – Зачем? Зачем вы это делали, когда видно было, что вы мне противны? За что вы до сих пор мучаете меня? Почему... почему вы так поступили... Я иссяк и замолчал наконец, опустив голову. Дальнейшая моя судьба меня сейчас интересовала так же мало, как и количество наложниц у африканских царей. Я даже не ждал, что мне ответят. Просто... стоял. – Потому что... – начал было князь, но прервался и с силой опустил сжатые кулаки на столешницу. Древний стол хрустнул, но устоял. Я медленно поднял голову. Князь стоял, ссутулившись, упираясь руками в стол и не глядя на меня, пряча лицо за выбившимися вперед прядями волос. Не знай я его столь хорошо, я бы решил, что он сломлен. Но Дикий Барс пограничья никогда не сдавался. – Почему?.. – тише шелеста ветра прошептал я. – Потому что... – он резко выпрямился и откинул назад волосы. – Потому что мне так захотелось. Почему же еще? Такого смазливого и упрямого мальчика забавно было ломать. Но ты стал скучен. То стелешься по полу, то взрываешься, словно шутиха, – он нервно переступил ногами по полу. – Это начало меня утомлять. Переигрываешь, сладкий. Раз уж все ТАК плохо, как ты говоришь... Ты свободен. Валяй, катись куда хочешь! Ну, что стоишь? Иди. Завтра я передам тебе бумаги... Ну, что встал?! – и он, чего с ним не было ранее, гневно топнул ногой об пол. – Иди! Или... попрощаться решил? Не помня себя, я вылетел за дверь.
– 4 –
Стряхнув первый снег с сапог, я толкнул дверь и вошел в переднюю. Вот и зима. Без малого полгода прошло с последней моей встречи с князем, почти год с первой... а словно целая жизнь пролетела. Бумаги мне тогда князь выписал отменные. С направлением служить в столицу и ходатайством о повышении в чине, за «усердную службу и заслуги перед Отечеством». Я даже не рассмеялся тогда, так мне горло сдавило. И здесь нашел возможность поглумиться этот дьявол. Приятным же сюрпризом оказался двухмесячный отпуск, который за малой выслугой не полагался мне вовсе, однако был без вопросов одобрен и подписан. Я в тот же час уехал домой, в имение, и весна, пробуждая все живое ото сна, ехала вслед за мною. Выбросив все из головы, я отсыпался сутками, отдыхая и телом и душою, и словно приходил в себя после тяжелой болезни. Единственное, что я не мог сделать, это поделиться хоть с кем моими злоключениями. Не имелось у меня никого столь близкого, кому бы я такое доверил. Сомневаюсь, что и духовному отцу смог бы я поведать про то. Сие было во мне похоронено, и я старался забыть о том как можно скорее. А потому просто позволил времени течь сквозь меня, пока не почувствовал, что наконец... поправился. Тогда я, не дожидаясь конца увольнительной, поехал в столицу. В Петербурге я более положенного не задержался и с первой же оказией перебрался в по-домашнему уютную, нежели ее северный брат, Москву. Два месяца прошло, как я видел князя в последний раз, и виделось мне то – сном. Несмотря на домоседство, дела моей семьи находились в преотличном состоянии, имя наше было довольно известно и скандалами не замарано, так что я с легкостью обзаводился знакомыми и был принят во многих домах. Жизнь моя наладилась, положение упрочилось, дни потекли слаженным чередом... и сразу же стало заметным отсутствие в моей жизни того, от чего я так страстно бежал все это время. Лишь только тело мое пришло в согласие с душою, как оба они стали терзаться неутолимым желанием, от которого не стало мне скоро покоя ни днем, ни ночью. Вот это и есть зрелость, думал я ночами, все чаще бессонными и... странно одинокими. Вообще, Москва с ее неторопливым, почти домашним укладом более склоняла к размышлениям, чем столица. Там у меня, положим, не было времени на тщетные копания в себе. Каждый день мой был заполнен так, что я, вернувшись домой, был только рад забыться сном. Ведь я и впрямь был неопытным провинциалом, «солдафоном», а поставил себе целью сделаться человеком светским, раз уж решил служить при штабе. Старые связи моей семьи были еще достаточно прочны, да и деньги сыграли немалую роль, так что недостатка в «учителях» у меня не было. Особенно старался молодой поручик ***. Все недолгое мое пребывание в Петербурге он без устали обучал меня тонкостям светской жизни. За мои, разумеется деньги. Но я был ему только благодарен, и расстались мы совершеннейшими друзьями, получивший каждый желаемое. Я мог теперь не краснея выходить в свет, а он рассчитался со всеми своими карточными долгами... чтобы тут же наделать новых. Помимо прочего, «обучение» включало в себя и женщин: «А как же без них?» – с удивленьем восклицал он, таща меня в какой-то, как мне казалось, притон. «Притон», к счастью, оказался весьма солидным заведеньем, чуть ли не в центре столицы. Барышни были все как на подбор миловидны и приятны в обхождении, и вышел я оттуда в самом приятном расположении духа. Чтобы ночью увидеть во сне князя и, проснувшись поутру и схватившись за голову, признать, что этот дьявол все еще не отпустил меня и что, видно, долго мне еще быть рабом ненавистных мне грез. Я пытался уйти от них в Москве, несколько раз посетив и здесь подобные заведения, но, как и столичные, московские красавицы оставили меня равнодушным. Они не удовлетворяли меня, и я уходил из их объятий, терзаемый даже более сильным желанием, чем накануне. Так шли дни, полные однообразной, монотонной скуки, а по ночам меня преследовал золотоглазый дьявол, оживляя во сне то, о чем я и думать запрещал себе наяву. И я просыпался в поту, на сбитых простынях, мучимый неутоленным желанием и собственным бессилием. Пришло время признать, что да – я такой же, как и «они». Признание это пришло настолько буднично, что я даже не задумался над ним особо. Ну и что? Мир не перевернулся. «Такие» везде есть, и в Москве их не меньше, чем в иных городах. Я, получивший богатую практику, давно отличал их и в казармах, и на балах, и в салонах. По взглядам, прикосновениям, жестам, пустым для непосвященного и вопиющим для знающего. А чем выше в свет, тем менее сие скрывалось, считаясь в какой-то степени даже шиком, если афишировалось полунамеком. Впрямую все и вся, естественно, осуждали подобное, но за глаза... За глаза дозволялось многое, и я с еще большим содроганием вспоминал, что князь мог так отвезти меня в столицу вместе с собой, чтобы потом показывать, словно трофей... И все же... я хотел знать наверняка. Быть может, все это – лишь мое воображенье. Может, все иначе, а я обманываюсь? Я должен был знать и выбрал для этого самый, как мне казалось, простой способ. Были и в Москве заведенья, и даже самого высшего пошибу, где я мог доподлинно узнать, пробуждают ли во мне желание мужские ласки, или то очередной морок. О, они, разумеется, не выставляли себя напоказ, но самая вывеска «Прелести королевы» посвященному говорила о многом. А иному вход в этот «дворянский клуб» был заказан. Как оказалось, я пришел рано и мог оглядеться без излишней спешки. Атмосфера здесь была несколько иной, чем я уже привык видеть в подобных местах. Видно было, что многие пары, а то и тройки пришли сюда просто приятно провести время, не скрываясь и не тратя себя на условности. И часть комнат сдавалась внаем «впустую» для них же, если им была охота подняться наверх. Я же пришел как один из искателей «любви за деньги», и мне предназначались взгляды маленьких «королев», что обернулись в мою сторону, едва я вошел в общую комнату «для смотрин». Я заметил его почти сразу же, как вошел. Народу было немного, и я легко поймал глазами тонкого брюнета, одиноко сидевшего перед роялем, подперев кулаком щеку, отчего его волосы смоляной волной лились вниз, соперничая блеском с благородным инструментом. Издали он чем-то напомнил мне Азиева, но когда он, словно почувствовав мой взгляд, поднял голову, глаза у него оказались не черные, а серые, совсем светлые, в обрамлении темных ресниц. «Что ж, так даже лучше, – подумал я, маня его к себе. – Последнее, что я хочу, это вспоминать». Лицом и телом он был еще совсем мальчик, но серые глаза, оценивающие меня из-под густых ресниц, видели многое. Многих. – Господин? У него был легкий акцент, похожий на итальянский. Свой ли? Заученный? Неважно. Он был именно тем, кого я искал. Я купил у него целую ночь, зная, что мне потребуется время, чтобы... понять. Он же, увидев, что я заплатил щедрее, чем следовало, заволновался было, ожидая от меня каких-то особых извращений. Но я успокоил его, сказав: – Я просто хочу понять. Он улыбнулся, скрывая облегчение под густыми ресницами. – Сюда многие приходят... попробовать, – тихо сказал он, помогая мне раздеться. – Вам понравится. Что ж, он оказался прав. Мне действительно понравилось. Понравилось чувствовать себя хозяином в его постели, целовать и оглаживать пахнущую ароматной водой кожу, касаться губами его губ, с готовностью раскрывавшихся мне навстречу. Я, без сомненья, удивил его, показав, что мужские объятья мне не в новинку, что я знаю, как правильно лечь, как сделать и себе, и ему приятное. Поначалу он пытался остановить меня, шепча: – Нет... зачем... Вы... разве не я должен делать... так?.. Потом сдался, раскрываясь, раскидываясь на постели, давая полный простор моим рукам и губам, позволяя им скользить, куда мне вздумается. Наконец, погладив гибкую спинку, я спустился рукой ниже, вызвав у него нетерпеливый вздох, а у себя – улыбку. Я чуть нажал, проникая рукой меж его ягодиц, и он, подавшись ко мне, легко впустил мои пальцы. Он был горячим, гладким и уже скользким – видно, позаботился заранее, чтобы с первой минуты быть готовым принять меня. Почему-то это заставило меня задышать чаще, крепче прижимая его к себе. Эта ночь стала, без сомнения, открытием для нас обоих. Я с какой-то непонятной радостью понял, что что-то умею лучше него, чему-то он, безусловно, научил меня. Он был страстным и нежным, податливым и дерзким, на эту ночь дав и себе, как мне показалось, полную волю. – Моя маленькая королева, – шептал я в раскрасневшееся ушко. И слегка прикусывал нежную мочку зубами, рождая у него новый стон удовольствия. Перед рассветом он особенно долго целовал меня. – Еще ни один господин не делал со мной такого, – признался он. – Приходи еще. Я подарил ему дорогой перстень и ушел. Ушел, зная, что никогда более не вернусь сюда. Я уходил из «Прелестей королевы» с легким сердцем, получив ответ на мой вопрос. Был ли я удовлетворен? О да. Теперь я мог с точностью сказать, что ни одна женщина не подарит мне наслаждения, подобного этому. И все же я хотел другого. Я хотел... иных ласк. Тело мое и душа, привыкшие к власти над ними, требовали силы, что заставила бы их подчиняться, и лишь это дало бы мне истинное наслаждение. И только один человек мог подарить мне его. Но нет. Этому не бывать никогда! Нет! Вырванная, выстраданная свобода была тем единственным, что у меня осталось, и за нее я был готов сражаться до последнего. Кроме того... князь уж, верно, забыл обо мне. Недаром мне Прохор говорил, что он непостоянен, словно южный ветер. Я был строптивой игрушкою, что было интересно ломать, не более того. Так что...
***
В конце концов я решил попробовать пожить обычной, нормальной жизнью. Принимал приглашения, ездил на балы и рауты, посещал салоны, был принят в несколько клубов... Даже трижды нанес визит Елизавете Потаповне N-ской, премилой барышне, с которой чаще всего танцевал на балах. А что? Ведь должен я был кого-то взять в жены, того требовал и долг последнего в роду, и дальнейший карьерный мой рост. Но как только я понял, что четвертый визит повлечет за собой помолвку... то одумался и не поехал. Не имел я права ломать судьбу невинному созданию, обрекая ее на жизнь со мной. То было бы большим грехом, нежели все те, что я успел сделать до этого. N-ские поначалу обиделись, но вскоре Лизонька была помолвлена с каким-то виконтом, и меня вновь благосклонно принимали в свете. Так я и жил, почти смирясь уже с незавидной моей долей, пока однажды на балу... Я устал настолько, что ноги едва держали меня. Но одинокий холостяк, молодой и с именем, постоянно будет мишенью для незамужних девиц и их мамаш, потому я благоразумно решил передохнуть где-нибудь подальше от шумной толпы. Через пять минут я заплутал в полутемных коридорах и уныло тащился вдоль стены, ища хоть какую-нибудь банкетку, чтобы посидеть, как вдруг из-за полуоткрытой двери до меня донесся голос, который я и на смертном одре отличу ото всех прочих. Не чуя под собой ног, я против воли приблизился, чтобы в узкую щель увидеть того, кто снился мне все эти полгода. Князь сидел, по обыкновению вольготно раскинувшись в кресле, и говорил с кем-то, кто из-за узости щели не был мне виден. Мне следовало бы тотчас же уйти, но я, словно одурманенный, приник к щели, жадно рассматривая его, впитывая его голос... – А я все-таки вытащил тебя, братец! – радовался невидимый мне. – И что, скажешь, плохо это? Ну, не хмурься, не на плацу. Полно, негоже все в своей норе сидеть и раны растравлять... – Да что ты понимаешь, – досадливо хмыкнул князь. – А то и понимаю, – разговор был, видно, начат давно, но не успел еще наскучить обоим, – что поражения надо признавать, переживать и жить дальше. – Какие еще поражения? – А что, нет? Обвел тебя вокруг пальца смазливый мальчишка, да из рук выпрыгнул. Отпустил? Ну и успокойся. Мало ли их... – Таких... Нет вообще! – Что, так хорош? – Хорош... Тебе не понять, – сумрачно ответил князь. – Может, и так. Однако больно мне, братец, видеть, как ты себя ни за что губишь. Коли отступился, успокойся и живи себе дальше. – Да не могу я! – князь гневно ударил кулаком об подлокотник, и сердце мое, было остановившееся, вновь бешено заколотилось. – Не могу, понимаешь?! Глаз закрыть не могу, чтобы его не увидеть. Ни спать, ни есть, ни работать нормально не могу – все он стоит перед глазами... Бывало, помню, раскинется усталый, кудри мокрые вьются... словно ангел с небес сошел... а в глаза глянешь, зыркнет, словно волчонок, и отвернется. По ночам ластится, а все равно дикий, строптивый... – Э! Э! От подробностей таких меня уволь, – запротестовал невидимый мне собеседник. – Побереги для тех, кто понимает, я-то подобные шалости никогда не одобрял, сам знаешь. – Знаю... как и то, что ты мне друг и пожалуй что здесь единственный. Вот и посоветуй, что мне делать – не могу я без него. Я ему ведь все что хошь отдал бы, месяц с неба сорвал... так ведь не возьмет. Близко не подойдет, а то и сбежит, как от чумы... И зачем я его отпустил, до сих пор не понимаю!!! – Затем и отпустил, что любишь... Что, брат, вскинулся? Любовь это, и ничто иное. А какой я тебе в сердечных делах советчик? – мягко сказал тот, помолчал и добавил: – Ты мне вот что скажи лучше. По всем твоим рассказам выходит, что парень он неглупый и сердцем не черств. Так почему ты ему не сказал хоть малую часть того, в чем мне печалился? Видно же, что не на пустом месте твоя склонность возникла, и не здесь, а давно еще. Так почему ж ты... – Почему?! – вскричал князь – Почему? А что мне прикажешь делать? В любви признаваться? В ногах валяться у мальчишки сопливого, за руки хватать, умолять: «Не уезжай, мне без тебя жизнь не жизнь!»? Чтобы он по мне прошелся, как по коврику? Нет уж, хватит! То мною пройдено, и более не бывать такому! Ишь что удумал!.. Да пойми ты... он посмеялся бы и ушел все равно... Ненавистен я ему, сам говорил... – Так уж и ненавистен... – Так! Святые угодники, да мне пришлось его афродизиями заморскими по уши залить, чтобы он хоть раз кончил,– с досадой признал князь. – Только раз? – непритворно удивился собеседник. – Да нет, – князь махнул рукой. – С той поры кончал исправно... и по три раза за ночь... Да все равно волком смотрел. Губителем называл. Вот я и отпустил сгоряча. А теперь... – Дурак ты, братец, ты уж не обижайся, – невидимый мне доселе встал и заслонил обзор. – Ведь я же могу... Что он еще хотел сказать, я так и не узнал. Позади меня раздались голоса, и я был вынужден, точно вор, сбежать из злосчастного коридора.
Я не помню, как добрался домой: очнулся, лишь лежа на кровати в спальне, в одежде, закрыв ладонями лицо. Рыдания сдавливали мне горло, а все тело обдавало попеременно то жаром, то холодом. Князь, дьявол из моих снов, вновь настиг меня и несколькими фразами разметал то, что я по крупицам собирал все последние полгода. Я был как не в себе, и только лишь желание прислуги вызвать врача заставило меня встать и немного успокоиться. Три дня я провел, не выходя из дому, но когда пришло приглашение на очередной бал, от графа ***, велел одеваться и поехал. Нет, не поехал, полетел. Чего я хотел? Увидеть его? Нет? А если увидеть, то зачем? Что мне было сказать ему? Полно, будет ли он там, ведь за все время в Москве я ни разу не видел князя. И не увидел бы, кабы не роковая случайность. Но я все-таки ехал, потому что не мог уже более сидеть один наедине с мыслями, раздиравшими меня на части. Иначе я бы сошел с ума. А был ли я в своем уме?
***
Бал был скучен. Когда отхлынуло, отступило первое напряженное ожидание, я вновь спустился с небес на землю и почти решил, что все услышанное мною было не более чем игрой больного разума. «Тебе пора лечиться. А всего вернее – отдохнуть, – думал я без толку и цели, слоняясь по залу. – Все, вот кончится сезон, и все, домой, хоть ненадолго...» Тут ко мне подошел слуга и передал, что граф желает меня зачем-то видеть. Я, недоумевая, пошел за ним. Зачем бы я графу? Дочерей у него нет, да и что я за партия? По службе мы с его ведомством не пересекаемся, знакомы едва-едва, так что же? Поворот сменялся поворотом, пока меня не пропустили в комнату... и не затворили за мной дверь. Передо мной стоял князь. Я застыл на месте. Случившееся было для меня полнейшей неожиданностью. А вот он явно ждал меня – и именно меня. На лице его, как я потом припомнил, не отразилось ни растерянности, ни удивления даже. Лишь нетерпенье и острая жажда человека, что изголодался по чему-то, что только что получил. – Ты. От звука его голоса я вздрогнул и невольно попятился, ища спиною дверь. – А... а где граф? – задал я глупейший вопрос. – Его нет. Нет и не будет. Здесь только я. С каждым словом он подходил все ближе и ближе, пока не встал напротив меня, лишая тем возможности уклониться. – И зачем тебе граф, когда здесь я, – выдохнул он мне в лицо. – Я скучал по тебе, Андрюша... так скучал... А ты, ты вспоминал обо мне? – Нет... прекратите... уйдите... – жалко шептал я, чувствуя, как начинаю дрожать от его голоса, запаха, от жадного блеска его глаз. – Куда же я уйду, – он наклонился еще ближе, кладя руки мне на плечи, – когда ты дверь закрыл? И тут же, без дальнейших церемоний он завладел моим ртом, целуя глубоко и жадно, торопливо тиская меня сквозь одежду. Ноги мои подкосились, и я в изнеможении привалился к двери, еще до конца не веря в то, что это происходит сейчас и со мною... Но это было. Был он, страстный, необузданный и дикий, словно стихия, что, налетев на меня, разметала остатки внутреннего сопротивления и развеяла грезы о свободе без него. Был я, задыхающийся, стонущий, запрокидывающий назад голову и бесстыдно прижимавшийся к нему бедрами, приглашая, провоцируя его к соитью. Хотя ему того и не требовалось. Он продолжал жарко целовать меня, срывая одежду, целуя и кусая обнажавшуюся кожу. Это не было любовной игрой, лаской, прелюдией к соитью. Нет, то была страсть грубого властвования, низкая, низменная похоть, жаждущая беспрекословного подчинения, и именно это заставило меня, потеряв остатки рассудка, сдаться, полностью вверив себя воле золотоглазого Барса. Не помню, как я оказался уже на диване. Лежа на спине, полуголый, с расставленными ногами, задыхающийся, попеременно облизывающий сохнущие губы, я был, верно, столь для него желанен, что князь лег на меня тотчас же, не сняв до конца одежды. И вдруг здесь, в чужом доме, в кабинете, куда могли вот-вот войти, на ужасно неудобном диванчике, в объятьях того, от кого я бежал все это время, я наконец почувствовал себя... живым. Нужным. Правильным. Какое бы безумие ни происходило меж нами сейчас, оно было единственной разумной вещью, случившейся со мной за последние полгода. Тело мое, и разум, и душа слились вместе в нервическом предвкушении того, что сейчас неминуемо должно было произойти. И со мной должен был быть только он, мой страстный мучитель, мой златоглазый дьявол, преследовавший меня и во сне, и наяву. Мой Дикий Барс. Я хотел сказать ему об этом, хотел кричать что он – желанен. Что я наконец понял, чего я хочу, и смирился с тем, что было. Но горло мое было словно сдавлено невидимой рукою, и я не мог говорить, лишь стонами подгонял его и без того торопливые ласки. Когда скользкие, безжалостные в своей уверенности пальцы проникли внутрь меня, я, не сдержавшись, вскрикнул в голос, так это было хорошо. И тут же его ладонь запечатала мне губы. – Не кричи, ну не кричи... хоть раз... сокол мой... – лихорадочно шептал он, расстегивая на себе одежду. – Потерпи... И в тот же миг он подхватил меня под колени, и то самое, горячее, твердое... желанное разом заполнило меня. Дыхание мое прервалось, на глаза навернулись слезы... не боли, нет, хоть и ее было немало, но облегчения. Этого, вот этого самого я и ждал все пустые ночи. И дождался. Я проиграл, я сдался и... о боже милостивый, как же это было хорошо! Я не мог лежать тихо и смирно, как, верно, того желал князь. Я не мог. И потому извивался, стонал и вел себя словно безумный. А может я, наконец, обрел рассудок? Не знаю, и мне было все равно. Был только я, и был князь, вторгающийся в меня по обыкновению властно и жестко, но и не забывавший ласкать меня, так что я чудом удерживался, чтобы не кричать от наслажденья, переполнявшего меня. Демон, преследовавший меня по ночам и наяву, был здесь и во плоти. Я хотел его, я жаждал его и принимал в себя охотно, стонами и вскриками подтверждая свое желанье. Когда же наслажденье стало особенно нестерпимо, впился зубами в собственное запястье, глуша крик... и слезы хлынули у меня из глаз, вместе с семенем, брызнувшим мне на живот. Князь неистово задвигался, через минуту с гортанным вскриком упал на меня, жадно целуя в шею, и вскоре затих. Не знаю, сколько мы так пролежали. Но когда князь встал, я был еще не в силах подняться. Он же, откинув с лица выбившиеся волосы, окинул меня с головы до ног долгим, тяжелым взглядом и вдруг отвернул голову в сторону, с силой прикусив зубами нижнюю губу. Разметавшийся, тяжело дышащий, со следами слез на лице, еще не пришедший в себя после страстного соитья, я был, верно, столь непригляден для него, что он не желал смотреть в мою сторону. Но я не мог пока шевельнуться, чтобы хоть как-то привести себя в порядок. «А может... может, он злится на себя, что опять поддался «сопливому мальчишке», показав, что тот для него по-прежнему желанен? – припомнил я подслушанное на балу. – Да нет, видно же было, что это я. Я сдался ему, и теперь он, верно, досадует, так как ломать во мне более нечего, и я уж не интересен ему... Так? Или...» Мечась от одного раздумья к иному, я оттер лицо и попытался приподняться. Увы, чересчур поспешно, и потому, охнув, откинулся обратно, переводя дыхание. Князь, вздрогнув, шагнул ко мне, но остановился, с силой сжав в кулак протянувшуюся было руку. После резко развернулся на каблуках и вышел, даже не взглянув на меня. А я остался, не в силах еще что-либо сделать. В чужом доме, полуголый, со следами богопротивной любви на теле, в кабинете, куда могли в любой момент войти, я как мог удобнее вытянулся на диванчике и бессильно прикрыл глаза. Мне было совершенно все равно, какой скандал может подняться, застань меня кто здесь. Впрочем, в последнем я сомневался. Тот, по чьему приказу меня привели сюда, наверняка преотлично знал, с какой целью князь ожидал меня, так что наверняка озаботился, чтобы нас никто не обеспокоил. И верно, с час, а то и более, что я лежал там, а потом одевался, пытаясь вернуть себе как можно более пристойный вид, никто не вошел. Немного поплутав по незнакомому дому, я смог выйти, не привлекая к себе лишнего внимания, и отправился к себе. Что мне делать дальше, я не представлял совершенно. Мне казалось, что свой шаг я сделал, и очередь была за князем. А его поступок оставлял меня лишь мучительно гадать: что же случилось и что мне теперь делать дальше? Почему он ушел, не сказав мне ни единого слова? Могло ли случиться так, что он перестал желать меня, только лишь я показал, что мне не противны его ласки... и он сам? Множество вопросов роилось у меня в голове, и ни на один из них я не находил ответа.
***
Сутки спустя я стоял в своем кабинете и отрешенно наблюдал, как танцуют снежинки за окном. Давно уже перевалило за полдень, а я так и не вышел из дома, сказавшись на службе больным. Мир в очередной раз перевернулся с ног на голову, но я, похоже, к подобному уже привык. По крайней мере, былой паники и мыслеблудия у меня не было. Теперь было лишь звенящее опустошение и полное нежелание что-либо делать. Я все еще стоял, когда в соседней комнате послышался громкий шум. Я обернулся, как раз когда дверь с треском распахнулась, и под брань слуг в комнату ввалился... Прохор. Вот уж кого я точно не ожидал увидеть. – Пропустите. И не беспокоить. Никому. Двери затворили, я обернулся и обнаружил, что Прохор со всегдашней своей цепкостью ухватился взглядом за мое запястье. Смутившись, я поспешно натянул перчатку. – Опять? – тихо спросил он. Я, не ответив, только пожал плечами. Что тут можно было сказать? Что я, как последняя тряпка, уступил? Сдался? Позволил ему, наконец, одержать верх? Так Прохору и так о том известно. За тем и пришел... – Так вот почему... ох, барин, не погубите! – внезапно заголосил денщик, бросаясь мне в ноги. И заговорил, словно очнувшись, быстро и непонятно: – Один ведь вы и можете. Я-то думал, с чего он? Хоть и понятно, с чего. Но все ж таки... так вот внезапно. А оно эвон как случилось-то! А ведь государь-то, он не откажет! Подпишет, и вся недолга! Пропадет князь, как есть пропадет! Я как узнал, сразу и к вам. Ведь только вы и можете... Не погубите!!! В конце он попытался было обнять мои ноги, но я очнулся и, схватив его за плечи, принудил подняться. – Кто кого погубил? При чем тут его величество? Объясни толком, Христа ради! Прохор, качнувшись, перевел дух и стал объяснять более внятно, что погнало его искать меня. И от его рассказа кровь отхлынула от моего лица. Вернувшись с бала, то есть сразу от меня, князь, запершись, до утра просидел в кабинете. Не пил, нет, а все собирал и разбирал пистолеты. А с утра, приказав одеть парадное, поехал к фельдмаршалу, что в эту пору оказался в златоглавой. С требованием сей же час подписать ему назначение на границу. – А я ведь знаю куда! – причитал старый денщик, – На верную смерть ведь идти хочет! Сам греха на душу не взял, так хочет от чужой руки погибнуть! Фельдмаршал-то бумаг не хотел подписывать, так князь кричать стал, что к самому государю пойдет... Я знаю, у меня там знакомые есть, все как есть пересказали. Я, покачнувшись, переступил с ноги на ногу. – Так что, подписал он бумаги? – Нет. В том и счастье наше, что нет! Три дня дал – одуматься, а потом... Погиб князь, как есть погиб, – вновь запричитал денщик, – На вас только и надежда, барин. Отговорите, родименький, спасите его... Поняв, чего от меня хотят, я, отступив, оперся спиной о стол. Гнев закипел во мне с невиданной доселе силой. – Спасти?! Я в ярости сорвал перчатку и сунул искусанную руку ему в лицо. – Этим?!! Я – спасти?! После всего, что он... Не договорив, я резко отвернулся к окну. Нестерпимо захотелось бросить все к чертовой матери и уехать куда подальше. В имение, домой, на дальний луг. Зарыться лицом в траву... и просто лежать... Только какая трава зимой? – Ведь любит он вас, барин, – глухо сказал мне в спину Прохор. Будто бы я не знал. Нет, сейчас я бы не поверил, только не сейчас. Но я слышал... из уст самого князя... хоть и сказано то было не мне. Любит... – Да какая это... любовь? – А самая что ни на есть, – твердо заявил Прохор. – А что «такая-разэтакая», так уж какая есть. Таким его господь сделал, и не нам то менять. Да только любит он вас без памяти. Как вы уехали, неделю пил без просыпу, насилу в себя привели. Отродясь такого не было. Опосля трех адъютантов за месяц сменил. Все ладные, как один светленькие да синеглазые. Забыть, видать, хотел. Да не смог. Всех выгнал взашей. Я не оборачивался, но и не прерывал его, жадно впитывая простые, так нужные мне слова. Ободренный моим молчанием, Прохор подошел и чуть тронул меня за рукав. – Иначе забыть пытался. Амирчика у Сандро забрать хотел. Я резко обернулся к нему. – Азиева?! Нет, только не это! Ведь Амир-то Сандро любил... – Не дал грузин, не дал! – поспешил успокоить меня Прохор, – Сказал, что на пистолетах с князем драться будет, самолично мальчишку зарэжэт, но не отдаст. – И... отступился князь? – Отступился, барин, отступился. Ему-то все равно, кто. Другого привез, черненького, востренького. Да все не то... Запил опять, по девкам гулящим пошел, цыган звал, парней отвратных, что губы красят и в юбки рядятся, а все об вас думал. Не выдержал – за вами поехал. Фельдмаршал-то князя давно звал, все в златоглавую выписывал, а тот упирался. А за вами приехал. Прохор чуть помолчал и неожиданно виновато посмотрел под ноги. – Мы ведь давно уж здесь, барин, – признался он, – С самого лету. Шпиков князь нанял, детективов по-ихнему. И наших, и англицких. С утра придет, а ему отчет подают – где был, что делал. Тем и жил. Как вы с Лизаветой Павловной встречаться стали, аж с лица спал. Пил, буянил, грозился на дуель вызвать... да только непонятно кого. Потом успокоился: доложили, что, мол, несерьезно это. А после... Я слушал, и внутри меня... как будто отпускало. Словно груз, давивший на меня все это время, снимался, вершок за вершком. А в груди разгоралось что-то непонятное... но приятное и покойное. Странно, а я думал, что был бы в ярости, узнай, что кто-то тайно следил за мной. А оказалось... Нет! Этого не может быть! Никогда! – Хватит! Довольно! Прохор запнулся на полуслове, а потом опять заладил свое: – Не погубите, барин! Хоть поговорите с ним, греха-то от того не будет. Он для вас – что хотите, только молвите... – Фельдмаршал дал три дня, – холодно, как только мог, начал я. – Может, князь и сам... одумается. Если нет – дашь мне знать.
Часы то летели галопом, то плелись, цепляясь один за другой. Я не мог спокойно ни есть, ни спать, мог лишь сидеть в кабинете, снова и снова терзая свою память. И вспоминалось отчего-то вовсе не пережитое мной унижение, а то самое приятное, что я без успеху старался гнать от себя в иное время. Теперь же у меня даже на то не было сил. Особенно ярко помнилось произошедшее на балу, когда кожа горела под его руками и стоны сами слетали с губ... Не того ли я все это время искал? И словно в ответ мышцы мои напрягались, желая вновь почувствовать в себе запретное, и мужская плоть моя наливалась силой и болезненно ныла. И ничьи руки не могли подарить ей облегчения, кроме как... Я сходил с ума. На исходе второго дня к черному крыльцу подошел опрятно одетый мальчик и передал на словах короткое послание: «Не одумался. Собирает вещи». Я выслушал его, рассеянно сунул серебряный рубль и ушел в кабинет. Вызвал слуг и приказал подать умыться. Позавтракал, оделся как для прогулки, спокойно вышел из дома и сел в экипаж. Через полчаса я стоял перед домом, где, как теперь мне было известно, остановился князь. Никем не задержанный, я прошел в дом с парадного крыльца, прошел его почти весь и остановился перед резными дверями, что предположительно вели в кабинет. Я не думал ни о чем. В голове было настолько пусто и легко, что в ушах слегка звенело. Зачем я здесь? Что я буду говорить, как отговаривать? Нужно ли это вообще? Меня ничто не заботило. Я просто... приехал сюда. Я улыбнулся и толкнул дверь. Ничего и не понадобилось. Князь, взлохмаченный, в одной рубашке, небрежно заправленной в черные брюки, первые секунды не мог поверить, что это я. Потянулся было перекреститься, но уронил руку и просто стоял и смотрел. Я шевельнулся, хотел подойти, и тут он стремительно пересек комнату и рухнул предо мной на колени. Князь ***, бешеный Барс пограничья, надменный, гордый, не ломающийся не перед чем, стоял предо мной на коленях. И слезы текли из его глаз. – Андрюша... – только и выдохнул он, – Андрюшенька... ты... – Я... И словно лед на реке вскрылся. Князь заговорил, быстро, страстно, глотая слова и мешая их с поцелуями, покрывая ими мои руки. Называл ласковыми именами, сулил все мыслимое и немыслимое. – Родной... все тебе, все отдам... Дом, имение, деньги – все... Душу мою, жизнь, сердце из груди вырву – только не уходи. Останься... Пальцем тебя не трону, вижу – противен... Только не уходи. Умру я без тебя. Выдохся, иссяк, голову назад запрокинул, в лицо мое глазами впился, ответа ждет, приговора. А у меня в горле ком стоит, слова сказать не могу. Тогда я наклонился, запустил пальцы в его кудри и поцеловал. В первый раз – сам. Конец Январь, 2004
От автора: все ниженаписанное – просто размышления о том, что творилось в армии в царской России. Почему адъютанты были сплошь молоденькие да хорошенькие, а поутру порой кривовато сидели в седлах... Какого царя? Понятия не имею – мне это приснилось. Действительно приснилось, и я, так до конца и не проснувшись, схватилась за тетрадь... а потом долго и упорно переводила плоды бессонной ночи в читабельное состояние. И еще ма-а-аленькое замечание. Дело в том, что у меня всю жизнь была твердая пятерка по истории. То есть я ее как выучила, так и благополучно забыла. Так что все исторические несоответствия, ежели таковые будут вами выявлены, могут благополучно отправиться в так воспеваемое всеми слэшерами место. Не в них дело. И кому какая разница, на какой границе все происходило? Мне – никакой. Если считаете иначе – почитайте Акунина или еще кого, им за это деньги платят. На худой конец учебник по истории можно почитать, тоже хорошая вещь... Все ниженаписанное – мой подарок Нике. С днем рождения, солнышко!
часть 1Я не мог пошевелиться. Тело мое, жалкое, недостойное, оскверненное тело, отказывалось повиноваться, и я мог лишь смотреть на пистолеты, лежащие так близко... и так далеко, на столе у окна, и грезить о той минуте, когда я поднесу один из них к виску и нажму на курок. Но я не мог. Боль, а еще сильнее унижение словно приковали меня к постели, не давая двинуться с места. Ничего. Еще чуть-чуть, еще немного, и я сделаю это. Потому что то, что случилось, может быть смыто только кровью... А как же иначе? Как же низко я пал, что позволил сотворить такое, со мной, с человеком, с дворянином... с мужчиной! «Ну да, – горько думал я, роняя голову на руки, – конечно, мне прежде следовало бы убить его. Но... Но я уже тогда знал, что я не смогу сделать этого. Никогда. Слишком сильное чувство поселилось в моей душе с первых минут встречи с ним. Страх. А ведь вначале ничто не говорило о том, что финал будет так горек.
***
Стояла зима 18.. года. Лютый мороз, один из тех, коими славны лишь зимы России, казалось, замораживал дыхание, заставляя облачка пара, вылетавшие изо рта оседать на сапоги. Снег стонал под копытами лошадей, и они последнюю версту бежали особенно резво, чуя близкое тепло. Солнце сверкало далеко в пронзительной синеве неба, и сердце мое сжималось радостно и тревожно. Меня переводили. Из тихого провинциального городка, где я провел первый год службы, прямо в приграничный гарнизон. Адъютантом к князю ***. «Наконец-то, – радостно думал я, – наконец-то настоящая служба! А не то, что было...» Сердце мое замерло, когда я, пройдя длинным коридором, коснулся двери, ведущей в приемную князя. Я чуть помедлил, собираясь с духом, и вдруг дверь резко распахнулась, вынудив меня отскочить назад. Не успел я открыть рот, чтобы возмутиться, как меня сбил с ног молодой черноволосый офицер. Я упал бы, не подхвати он меня в последний момент. – Смотреть надо, – отпуская меня, возмущенно начал он, но потом, разглядев мой мундир, перевел дух. – А! Новенький! На мое место прибыл, значит? Я посторонился, ожидая извинений. Их не последовало. – Пойдем, – он фамильярно прихватил меня за локоть. – Сейчас не самое удачное время попадаться ему на глаза. Князь зол как черт, да и не дал я ему напоследок. Так что... – он хохотнул, таща меня за собой, – разложит и отымеет по первое число. Не самое удачное начало знакомства, а? Мы к тому времени вновь оказались на улице. Я остановился и представился, надеясь прекратить эту безумную спешку: – Поручик *** полка Андрей Крылов. Рад знакомству. – Взаимно, – повел плечами он и тоже представился. – Ну что, коллега, принимайте пост. И он отвесил мне шутливый поклон. А я наконец понял, что, несмотря на ужасающую фамильярность, он может оказать мне неоценимую услугу, рассказав о новом месте, и весь обратился в слух. А его и не надо было упрашивать. Гарнизон, по его словам, был сущей дырой, граница – одно название, последняя стычка была так давно, что даже дату ее затруднялись вспомнить. Князь, прозванный Диким Барсом, крепко держал в кулаке власть в этом местечке и не давал воли приграничным склокам. Развлечений не было почти что никаких, да и перспектив тоже. – Князь наш шишка важная, кто спорит, и в столицу его зовут часто, а он ни в какую, – презрительно махнул рукой мой собеседник. – Только отношения портит. Так что мой тебе совет: не задерживайся здесь, карьеры тут не сделаешь. Хотя, – он критически оглядел меня с головы до ног, – такого ангелочка князь может и попридержит... какое-то время. Я покраснел с досады и отвел глаза. Как же мне это надоело! Неужели и здесь ко мне прилипнет ненавистное прозвище? А все из-за внешности. На свою беду я уродился в покойную маменьку, кою я видел лишь на портретах. И впрямь похож, хоть плач. Те же льняные кудри, огромные голубые глаза, подчеркнутые темным золотом ресниц и бровей, пухлые, не мужские вовсе губы, и общая хрупкость сложения – все мне досталось от нее и ничего от отца, что свалился с лошади в канаву и сломал шею, когда мне только исполнилось пять лет. В детстве я страшно переживал, мазал волосы салом, чтобы не вились, пытался как-то отстричь ресницы... все без толку. И я смирился. А теперь опять... А собеседник мой тем временем, бурно жестикулируя, уже успел рассказать, что работа меня ждет несложная. Что князь строг, но справедлив, что ошибки помнит и не прощает и прочее... – Что до остального, – подмигнул мне он, – тут тоже все путем. Грубоват, на мой вкус, да и жестковато берет, но в меру. И о тебе позаботится, приятное сделает. Так что и тут служба не будет особо сложной. Ты, главное, давай ему, когда бы ни попросил, и все нормально будет. На подарки, правда, тоже особо не рассчитывай, – поморщился он. – Князь скуповат, если не сказать больше... – Давать ему что? – перебил я. Он поперхнулся, вытаращив глаза. – Как что? Это самое... Тебе вот что, по первости потерпеть придется, князь по мужской части одарен, аж завидки берут... но потом ничего, привыкнешь. И он покровительственно улыбнулся. – Привыкну к чему? Он глубоко вздохнул, выдохнул и скрестил руки на груди. От былой его живости не осталось и следа. – Тут кто-то чего-то, кажется, недопонимает, а? Ты что же, издеваться вздумал? – угрожающе сузив глаза, начал он. – Потому что такие шутки, милейший, даром не обходятся. Я, которому вовсе не хотелось начать первый день службы на новом месте с ссоры, поспешил заверить его, что никакого оскорбления с моей стороны не было и быть не могло. Что я просто не понимаю, о чем он только что говорил, и буду бесконечно благодарен, если он объяснить мне... – Ладно, ладно, я понял, – чуть смягчаясь, махнул рукой он. – Ты это... где служил-то раньше? Я назвал место и полк. – Монастырь во главе со старым маразматиком, – пренебрежительно скривился он. – А раньше? – Нигде, – я развел руками. – Как это нигде? – Так. В деревне жил, то есть в имении... у деда... Тут он, округлив глаза, уставился на меня, иного слова я не могу подобрать, так, словно я был диковинкой, а потом с силой ударил себя ладонями по бокам. – Целочка! Убей меня бог! Это ж надо... И не объяснив ничего, принялся хохотать так, что вынужден был опереться о забор. – Целочка... и ни в зуб ногой... – сквозь смех стонал он. – Это ж надо, а?.. Да это самая... самая злая шутка, что могли сыграть с ним... ха-ха-ха... – Вы... – Прости... – он попытался поклониться, но от смеха чуть не упал. – Прости, ангелочек, но ничего я тебе не скажу. Пусть сам разбирается, Барс козлорогий! И с этими словами он повернулся и ушел, пошатываясь от смеха, оставив меня в полном недоумении. Я повернул было назад, но мне снова не дали войти. На этот раз кряжистый, степенный мужик, представившись Прохором и отрекомендовавшийся моим денщиком, хмуро сообщил, что князь отбыл и будет только вечером, когда и назначил мне придти. Вздохнув, я пошел распаковываться и устраиваться. Ничего не скажешь – весело начался мой первый день на новой службе. Комнаты мне предоставили просторные и удобные, а самое главное – от моего крыльца легко можно было попасть к дому князя через задний двор, вместо того чтобы делать лишний крюк по улице. И едва только князь вернулся и вызвал меня, я так и поступил, не обратив внимания на презрительное Прохора: – Ишь, не терпится...
***
Князь оказался полной противоположностью моему первому начальнику. Молодой, не больше тридцати-тридцати пяти, высокий, широкоплечий, черные волосы волной спадают на плечи, открывая лоб. Он мог бы казаться красивым, если бы не странные, почти желтые глаза. Это, а еще взгляд. Настороженный, цепкий взгляд зверя, готового в любой момент нанести смертельный удар. Наверное, за это его и прозвали Барсом, невольно подумал я. – Читал я твои рекомендации, читал, – он бросил на стол бумаги и встал. – Очень, надо сказать... завлекательные. – Желтые глаза блеснули, заставив холодок сбежать у меня по шее. – Твой прежний начальник, считающий меня другом... просит меня позаботиться о тебе, как делал это он... по просьбе твоего деда... Медленно цедя слова, он обогнул стол и встал передо мной: – Тут не богадельня, знаешь ли! Последние слова ударили меня, как хлыст. Так вот оно что! Вот почему меня весь год держали под колпаком, словно оранжерейную розу, не давая и шагу ступить! За меня «попросили»... Заикаясь и краснея от волненья, я принялся горячо убеждать князя, что ни о чем подобном не знал и что присмотр за мной не требуется... что я готов служить Отечеству и... – Ну, полно, полно, – князь заметно смягчился. – Будет. Я понял. Меня тут вот что смущает... Он отошел от стола и шагнул ближе. – Генерала вашего я знаю. Но неужели старый козел смог сберечь такое сокровище... в целостности, а? Я поморщился и отступил. От князя пахло водкой и... опасностью. – Нет, сладкий, ты не воротись, а отвечай прямо, – двинулся на меня он. – Неужто никто против его воли не осмелился, а? А может, ты сам от скуки на квартиры к старшим офицерам бегал?.. Я, решив, что понял наконец, о чем он, принялся убеждать, что водку не люблю, и в игры азартные не играю, и... Тут я уперся спиной в стену, и отступать дальше было некуда. – Так я не про те игры толкую. – Лицо князя вдруг оказалось прямо рядом с моим. – А вот про эти. И вдруг поцеловал меня в губы, крепко и властно. Я замер, оторопев. Князь же продолжал целовать меня – и не отечески, не братски даже, а так словно я был... невестою. Нет, не невестой, а непотребной трактирной девкой, так как только им лезут языком в рот и тискают за шею и бедра. Очнувшись, я оттолкнул его так, что он пошатнулся. – Вы... вы что... – отирая рот, давился я. Князь же, ничуть не смутившись, восхищенно присвистнул: – Целочка! Даже не верится! Ну, услужил мне братец, надо будет ему гостинчику прислать, надо... И вновь попытался охватить меня руками. Но я, уже наученный, вовремя увернулся, оставив его ни с чем. – Князь! Что вы... Прекратите! Меня обуяла неожиданная паника. Что бы ни происходило меж нами, этому должно было положить конец. И немедленно! Я попятился к двери, но был ловко схвачен за руки и вновь притиснут к широкой груди Дикого Барса. Мундир на нем был расстегнут, нижняя сорочка распахнута, и волосы на груди неприятно щекотали мне лицо, так что я запрокинул голову, отстраняясь, насколько это было возможно. – Как есть ангел, – усмехнулся мне сверху князь. – Полно упираться, «гостинчик», пора тебя мужчиной сделать. Уж пора... В голове у меня все смешалось. Запах водки, доносившийся от князя, вызывал тошноту, а пронзительный взгляд желтых глаз заставлял ноги опасно слабеть. – Вы... вы... – лепетал я, руками упираясь ему в грудь. – Ну что пугаешься-то? – оглаживая меня по спине, почти добродушно спросил он. – Первый раз с каждым бывает. Подумаешь, делов-то. Какой «первый раз»? Он что... Неужели, князь напился до того, что не отличает мужчины от женщины? Но движения его были стремительны, а взгляд осмыслен. Нет, не водка, а откровенная похоть владела князем. Он так крепко притиснул меня к себе, что я телом мог чувствовать тому доказательство. Тотчас же припомнился мне утренний разговор, смысла коего я не понял. «Князь что, содомит?» – пронеслось у меня в голове. В ужасе, посмотрев вверх, я сделал еще одну отчаянную попытку вырваться. – Пустите! Я не... я не из этих! – воскликнул я, когда князь с легкостью удержал меня на месте. – Что-о-о?! Он, взрыкнув, встряхнул меня за шкирку, словно щенка: – Каких таких «этих»? Это что за разговоры?! И, не договорив, пошел из комнаты, почти волоком потащив меня за собой. – Вот мода на разговоры нынче пошла, – в бешенстве цедил он. – Такие-разэтакие... А до того что пел?! «Служить Отечеству»? «Настоящий мужчина»? Вот и посмотрим сейчас, что ты за мужчина и на что годен! С этими словами он отпустил меня, швырнув вперед себя, вошел сам и закрыл за собой дверь. Я в панике огляделся. Мы оказались в смежной с кабинетом комнате, из всей обстановки которой в глаза мне бросилась огромных размеров кровать. «Значит, он все-таки...» – не додумав, я рванулся к двери, намереваясь любым путем вырваться отсюда. Князь вновь ухватил меня за талию, но я продолжал вырываться, слепо нанося удары, так как от ужаса не видел уж ничего пред собою. Поняв, что ему меня не удержать, князь просто ударил меня кулаком в живот, так что сознание мое помутилось и я обмяк на его руках, в бессилии закрыв глаза. Очнулся я от неприятного холода в нижней части тела. И тут же попытался вскочить в панике, обнаружив, что князь за это время успел уложить меня на кровати, сняв сапоги и всю нижнюю часть мундира, так что я остался в одной рубашке, которая, задравшись до самого верху, мало что скрывала. – Лежи! – прикрикнул этот дьявол в человечьем обличии, сильно ударив меня промеж лопаток, так что я вновь упал лицом в подушки. – Набегался уже! На миг я вспомнил, как лежал так несколько раз перед дедом на лавке, наказываемый за очередную провинность. Но сегодня меня ждало наказание куда большее, чем десяток розог. Упираясь рукой мне в спину, князь налег на меня, раздвинул руками мне ягодицы... Что-то горячее и твердое толкнулось мне промеж ног, раз, другой... и отступило. Князь, негромко выругавшись, звонко ударил меня по ягодицам раскрытой ладонью, словно малого ребенка. – Не зажимайся! Хуже будет, – непонятно чему пригрозил он. Я не ответил. Одной рукой он по-прежнему вжимал меня в постель, живот страшно болел, отходя от удара, и все оставшиеся силы я тратил на то, чтобы дышать. Князь за моей спиной с шумом причмокнул, будто облизывал что-то, потом убрал руку с моей спины и подсунул ее мне под живот, приподнимая над постелью. Я вскрикнул, распахнув глаза, когда его пальцы с силой вдавились в тесное отверстие промеж моих ног, для этого никак не предназначенное. Закричав, я забился, пытаясь сбросить его с себя, и был снова оглушен ударом по спине. – Лежи смирно, сучонок! – взревел князь. – Сказано же – хуже будет! Упав, я лежал, всхлипывая, а его пальцы вновь принялись терзать мое тело. Никогда еще я не плакал, с раннего детства приученный, что слезы не приличествуют мужчине, и вот теперь они сами катились по моим щекам, и не было у меня ни сил, ни желанья что-либо сделать. А худшее еще ждало меня впереди. Вынув наконец пальцы, князь вновь навалился на меня, протискивая в мое сжимающееся отверстие то самое огромное и твердое, что мое тело отказалось принять в себя ранее. На этот раз ему это удалось, и я вновь закричал от обжигающей боли. – Тише... – хрипло выдавил князь, но я не слушал. Я стонал, кричал и бился под ним, только облегчая ему доступ в свое тело. И в какой-то просвет я понял, что он уже двигается со мной, во... мне, рыча от удовольствия и сжав пальцами мои бедра. Князь брал меня, словно жеребец, покрывающий кобылу, жестко и яростно, и скоро я уже не мог даже стонать, только всхлипывал при каждом ударе его чресл о мои ягодицы и лежал безвольно, обмякнув под ним. – Сладкий... сейчас, сейчас... погоди... и тебе хорошо будет... – неразборчиво бормотал князь, раз за разом вгрызаясь в меня. А я уже и не чувствовал ничего. Промеж ног все превратилось в одну пульсирующую рану, грудь словно сдавило железными тисками, глаза заволокло... но сам я словно оледенел внутри, не чувствуя ничего. И было мне все равно, на этом я еще свете или на том. Разница ощутилась, когда князь, в последний раз стиснув меня, с приглушенным стоном вздрогнул и скатился рядом, переводя дыхание. Я упал на бок и замер, не двигаясь. Князь освободил меня, но боль осталась, пульсирующими толчками доказывая, что произошедшее не сон. По ногам текло что-то густое и теплое... а мне было в тот момент все равно... Все, что было до этого момента, произошло настолько стремительно, что мысли мои зачастую бежали вперед действия. А сейчас сам воздух, казалось, застыл недвижимо. Но время шло, и вот я уже мог ясно различать стену перед собой и тиканье часов за ней. – А ты молодца, – пошевелился за спиной князь. – Нежничал малек, но для первого разу простительно. И он хозяйски похлопал меня по ягодицам. И с его прикосновеньем страшная правда достучалась-таки до меня. Меня только что взяли, словно я был женщиной, гулящей трактирною девкой, а теперь еще и хвалят за это. От стыда и унижения я не повернул головы, а остался лежать, так же как и был, полуголый, с бесстыдно разведенными ногами, давя слезы в сгибе локтя. – Ну, полно убиваться-то, – с различимой досадой сказал князь, садясь на постели. – Али не знал, что бывает, когда девки сраму лишаются? То самое и бывает. В первый раз терпеть надо. А после уже нечего нюни разводить – было уж. Выпить хочешь? Я не ответил. Единственное, чего мне хотелось, так это умереть сию же минуту. – Ну, ты как знаешь, а я выпью. Князь встал и вышел, хлопнув дверью. А я вдруг понял, что все это время она была не заперта. Не заперта она и сейчас. И кто угодно может войти и... Не сдержав стона, я сдвинул ноги и кое-как поднялся. Что бы потом ни случилось, более здесь я находиться не желал ни секунды. Одежда моя был в полном беспорядке, но на улице – зима, и шинель должна была все прикрыть. Но только я шагнул к двери, как на пороге возник князь. – Конечно, водка была бы лучше, – словно продолжая разговор, спокойно заметил он, махнув в мою сторону бутылкой красного. – Но в начале, а не после... Ну что, отметим? Тут он заметил, наконец, перемену в моем состоянии и нахмурился. – Я к себе пойду, – не поднимая глаз, тихо сказал я. Князь досадливо хмыкнул, но возражать не стал: – Ну, иди, иди... Боком протиснувшись мимо него, я, осторожно переставляя ноги, пошел к задней двери. – Чтоб завтра был! – ударило мне вслед.
***
Я с трудом дошел до дома, даже не порадовавшись, что могу это сделать скрытно, не попадаясь на глаза кому не надо. Швырнув шинель, я не раздеваясь упал ничком на постель и забылся наконец, уйдя от мира и того, что в нем творилось. Очнулся я от назойливого хлопотанья рядом. С трудом разлепив веки, я обнаружил подле себя смутно знакомого рыжего мужика. «Прохор», – вспомнилось мне. – Э? Проснулись, барин? Вот и ладненько. Негоже спать в одеже-то, да и в сапогах. Мнется она оттого, одежа-то. «Сапоги тоже?» – хотел было съязвить я, но вместо этого зарылся лицом в подушку. Вместе с ясностью рассудка ко мне вернулись и воспоминания. Ну почему я не мог уснуть навеки? Прохор же, не ведая что творит, принялся стаскивать с меня сапоги. Первый сапог я выдержал с честью, но на втором не сдержался и громко охнул. Тело мое тоже вспомнило прошлый кошмар и не преминуло напомнить о том. Снизу вверх меня прострелило болью, и я был вынужден прикусить подушку, чтобы не вскрикнуть. Нет, увы, случившееся не было сном. И тут я к своему ужасу обнаружил, что шустрый мужик уже стаскивает с меня штаны, не забыв прихватить белье. – Довольно! Это уже лишнее. Я попытался удержать его, но он неожиданно положил ладонь мне на спину, легко удерживая на месте. – Полноте, барин. Али я не вижу что вы перездоровкались вчерась? Сичас усе исправим. Толька лежите себе спокойненько. Я замер, не вполне понимая, чего он от меня хочет. О чем это он? Зачем? Не к месту вспомнив поговорку «Каков хозяин, таков и слуга его», я чуть было совсем не оконфузился, но он уже отошел, встав ко мне спиной и загремев чем-то на полке. – Что ты... – голос мой сорвался, и я был принужден откашляться. – Что ты собрался делать? – Чаво? – не поворачиваясь, спросил он. – Как чаво, известно чаво. Али за вами никто не ходил прежде, барин? Но тут он повернулся и наконец обратил внимание на мой жалкий вид. На искусанные, запекшиеся губы, потерянный взгляд, на руки в синяках и укусах... Попятившись, он прижал к груди какую-то склянку. – Вы что же это, барин... у первой раз, что ли? – В первый раз... что? Вопрос мой поверг Прохора в совершеннейшее волнение: – Да вы что же это... Барин, вы что, не знали, что... Голову стало держать ужасно трудно, и я устало опустил ее на руки. Прохор сейчас же засуетился: – Сичас, сичас, усе сделаем... Он подошел и вновь потянулся ко мне руками. Я невольно шарахнулся в сторону: – Что ты... Уйди! Прохор всплеснул руками, а потом почти жалобно попросил: – Барин... ну нельзя же так... Давайте вот что, я вам все подробно обскажу, что и как тут деется и почему князь с вами так-то... А вы, барин, полежите смирненько, лады? Я не хотел его слушать. Вообще ничего не хотел. Хотел дотянуться до пистолетов на столе и... Но не мог же я сделать этого при нем? Да еще и нагим. Так что я кивнул, с тоской глядя в сторону стола. Прохор тотчас же завозился, производя надо мной унизительные и малоприятные манипуляции, но обо всех неприятных ощущениях я вскоре забыл, так как одновременно он говорил. Медленно, с расстановкой, словно малому ребенку рассказывал он о «настоящей» жизни армейских, как в гарнизонах, так и в городах. И говорил он вещи престранные. Пугающие. То, что произошло со мной прошлой ночью, считалось чуть ли не нормой, «обыкновеннейшим делом», которым занимались практически все, от низших чинов, до самых высших. И чинопочитание соблюдалось соответственно. – Кто чином повыше, тот и... сверху будет, ну или как договорятся, но обныкновенно так. Все это происходило с ведома и чуть ли не с благословения начальства. – А как иначе, барин? От девок болезни дурные, а как ребеночка принесет? Сраму не оберешься. И ссоры из-за их, и дуели. Тут-то все тихонько, меру блюдут, в открытую не скандалят – не положено. И у поход девок брать – последнее дело. Что ж енто, когда заместо врага офицеры на обозы с бабами оглядываться будут? А так и эта... дружба крепше будет... Вона как у город приедут, так по девкам и шастают, это пожалуйста. А тут – ни-ни. У меня от его рассказа голова шла кругом. Как же так? Вот это, то, что произошло – нормально? Это неправда! Это не может быть правдой! Я бы знал! Все бы знали!!! Оказалось, что все и знали. Или догадывались. Но молчали. Наша армия была самой нерушимой, а солдаты и офицеры – самыми бравыми мужчинами. Что они ревностно и доказывали, попадись им где в городе особа женского пола. А что творилось на учениях и маневрах, то никого не касалось. Не в силах более уже слушать его, я прикрыл глаза, притворяясь спящим. Прохор, поверив, прикрыл меня одеялом, собрал склянки и вышел, плотно притворив дверь. А я остался наедине со своими мыслями. И были они колкими и путаными, словно рой снежинок за окном. Час назад я был жертвой. Униженной, запятнанной, но – жертвой. А теперь я кто? «Обныкновенное дело»? Такой же, как и все? Они, все... все здесь... Нет! Не может такого быть! А противный голосок, проснувшись внутри меня, шептал и скребся: «Может, еще как может. Это ты, ты был, слеп и глух все это время... Вспомни, ну вспомни, как на тебя смотрели у Василия Никитича? Как он отсылал тебя, едва только намечалась пьянка с заезжими офицерами? Ты еще обижался, думал, за ребенка держат, а тебя, выходит, оберегали? От вот этого самого? А какими глазами на тебя смотрели свои же, офицеры из чинов что повыше? Жадными, масляными. А ты опять же думал все что угодно, кроме... правды». Нет, нет, не может такого быть! Я закрыл голову руками, зарываясь в подушку. Но от себя-то куда спрячешься? И память все не унималась. Словно только сейчас очнувшись, она с инквизиторской дотошностью разворачивала предо мной все новые и новые картины. ...Лиловые синяки на шеях младших штабных, которые я списывал на все, что угодно, а то и старался вообще не замечать... ...Как они же сторонились меня, шепчась за спиной и называя «любимчиком»... ...Как один из проезжих адъютантов поутру криво садился в седло, ругаясь под нос, что кто-то мог бы и поаккуратнее. А начальник его, стоя рядом, гладил его лошадь, изредка, будто случайно задевая колено всадника, и усмехаясь говорил: «Ничего, потерпишь. Сам же хотел»... Я смотрел и не видел. Я слушал и не слышал. Я жил, и жизнь моя шла мимо меня. И вот я поплатился. Что ж, дорога мне была одна. Я осторожно поднялся, с неуместным удивлением почувствовав, что хлопоты Прохора не пропали втуне, и подошел к столу. Пистолеты исчезли. Я недоуменно огляделся. Они же только что были здесь! – Прохор! – Ась, барин? – в двери показалась лохматая рыжая голова. – Не спите? – А... где? – я показал на стол. – А, эти... Убрал я их. Негоже тут-то валяться. – Принеси, – приказал я, чувствуя себя преглупо. – Нет, барин, – заупрямился вдруг он. – Незачем это. Али я не вижу, чаво удумали? Он вошел в комнату и заговорил с внезапным примирением: – Не надо этого-то, барин. Грех-то какой на душу брать собрались, одумайтесь. – Какой... грех? Ты в своем уме?! Делай, что приказано! – И не буду. Не буду, потому как сами опосля жалеть будете. Да поздно. Вы, барин, лучше подумайте, что будет, коли вас найдут в таком-то виде... да опосля того, что было. Скажут парень был гулящий и преотвратный. И более ничего. У меня перехватило дыхание. Об этом я и не подумал. А как же... – Нет... – Истинный крест! И не такое видал. Вы, барин, лучше енто... к князю сходите. Да обскажите: так мол и так, не любо мне енто. Извольте опустить обратно... или еще куда направьте. Он помолчал, а потом решительно взял меня под локоть и повел к постели. – А пока ложитесь. Ложитесь, барин, отдыхайте. Вас велено не беспокоить до завтра, стало быть, и делать вам ничего не надо. Вот и отдыхайте себе. Вся моя сила и решимость давно уже испарились, потому я послушно позволил себя уложить и только потом запоздало спохватился: – Кем не велено? Но Прохор уже ушел, и вопрос мой так и остался без ответа.
***
На следующий день ближе к вечеру меня позвали к князю. Я пошел с пустой головой и тягостным предчувствием на сердце. Что мне делать и как быть, я не знал, и спросить было не у кого. Все мое представление о жизни рухнуло в одночасье, и думать я теперь мог только о том, с каким лицом встретить мне князя и как он будет смотреть на меня. Князь повел себя так, как я и не мог ожидать. Он принял меня, словно и не было между нами ничего, и я только приехал под его начало. Князь спокойно и в преотличном расположении духа проверил дела текущие, обстоятельно рассказал, что и как делается в гарнизоне с переводами, увольнительными и прочим, а потом, словно в продолжение наставлений, дернул меня на себя, так что я чуть не упал, и заглянул в глаза. – Ну, что Андрюша, обвыкся со вчерашнего? – спокойно спросил он. – Я... вы... – от неожиданности забормотал я. Ну почему я вновь сделался косноязычен, лишь только оказался с ним лицом к лицу?! – Ну, полноте, не так уж я и сильно. – Он примирительно похлопал меня по спине. – А тебе урок на будущее: начальство злить – себе дороже. Не упрямился бы, вышло бы по-хорошему. Ну да сейчас все исправим. И он властно толкнул меня в сторону спальни. – Нет! Я вырвался из его рук и отступил назад. – Послушайте... нам надо поговорить! – О чем? – нахмурился он. – Обо всем уж обсказано... а невинность, сладкий, поздно разыгрывать. Кровь бросилась мне в лицо. – Я не... вы не смеете... больше. Я не могу, не желаю участвовать в этой... мерзости! Князь одним слитным прыжком вдруг оказался рядом и заломил мне руку за спину, притискивая к стене. – А кто тебя спрашивать будет, щенок? – почти зарычал он. – Кто ты есть, чтобы так разговаривать? «Не могу, не хочу», – передразнил он. – Ты присягу давал, а? «Служить и денно и нощно... повиноваться во всем... приказов не обсуждать... выполнять с охотою и тотчас же... » Ну?! С каждым словом он встряхивал меня все сильнее, пока у меня слезы на глаза не навернулись от боли. Тут он резко отпустил мою руку и отступил, так что я чуть не упал на пол и с трудом устоял на ногах. – Не будешь слушаться, щенок, – тихо и очень покойно начал он, – я вышвырну тебя отсюда так, что в столице еще долго вспоминать будут. А перед тем объезжу, как кобылу, пред всем гарнизоном и остальным дам. Через строй прогоню. А потом отошлю обратно, как последнюю развратную шлюху. И посмотрим, кому поверят. Ты понял?! Я судорожно кивнул. В том, что он говорил правду, я не сомневался ни секунды. Такие глаза, как у него, могли принадлежать только дьяволу во плоти человеческой. И я был в полной его власти. Князь в точности знал, чем подчинить меня. Пригрози он смертью, я бы рассмеялся, не задумываясь – разве не этого я так желал недавно? Но бесчестье... для меня, для родных моих... это было невозможно, немыслимо... И я кивнул. – То-то же, – князь слегка смягчился. – Будешь послушным, не будет тебе забот. Отпущу, как только найду тебе замену... помилее да поскромнее, понял? Я опять кивнул. – Вот и ладно. Пойдем. И он подтолкнул меня к двери. Войдя в спальню, я встал подле постели, опустив голову и стараясь не смотреть на нее до последнего. Как князю удалось сломить меня столь быстро? Было ли все дело только в полной моей уверенности, что он сделает так, как сказал, или наличествовало еще что-то? Да, вынужден сознаться я, было. Страх. Тот страх, что поселился во мне с первой нашей встречи. Тот, что был вбит в меня прошлой ночью, вместе с кровью, впитавшейся в эти простыни. Я невольно посмотрел, не остались ли еще там следы нашей первой ночи, и тут же, покраснев, отвернулся. Как я мог думать о таком? – Что головой мотаешь, точно конь? – недовольно спросил князь, стаскивая сапоги. – И что встал? Раздевайся. Или мне опять трудиться? Вспомнив, как это было ранее, я, попятившись, начал торопливо раздеваться. Что бы это ни было, пусть закончится поскорее! Обнаженный, стыдливо прикрывшись руками, я стоял перед кроватью, не в силах сделать лишнего вздоха, а князь, не торопясь приблизиться, рассматривал меня издали. Словно я и впрямь был конем, выставленным на продажу. Захоти он осмотреть мне зубы, я бы ничуть не удивился. Но вместо этого он, восхищенно присвистнув, наконец подошел и толкнул меня к кровати. – Хорош... Эх, хорош. Неужто я мог бы упустить такое? Ну что стоишь? Ложись. Не стоя же нам, в самом деле, когда постель рядом. Он, хохотнув, подтолкнул меня сильнее. Я, отчаянно краснея, забрался на постель и лег на живот, всем телом чувствуя его пристальный взгляд. Без сомнения, моя слабость и покорность его воле возбуждали князя ничуть не меньше, чем прежнее сопротивление. Мужское его достоинство, и без того немалое, росло на глазах и безо всякой помощи со стороны князя, становясь подобным бычьему... Покраснев еще сильнее, я спрятал голову в подушки. То, что я знал, что последует далее, ничуть не утешало меня. Лежать покорно, ожидая почувствовать это в себе, – было ли худшее унижение? – Что воротишься? – спросил князь, ложась рядом и оглаживая меня по спине. – Или никого голым не видел? Полно, – он стал уверенно тискать мои ягодицы. – Тебе еще понравится. – Как вы... как вы можете говорить такое? – выдавил я. – Мужеложство – грех! – Ах, ты посмотри! – князь приподнялся, доставая что-то. – Мне в постель достался поп. Прелестный попик со сладкой попкой, – он снова хохотнул, возясь за моей спиной. – Ну, покуда ты раздвигаешь ножки, вопросы грехопадения меня мало заботят, мой сладкий. Я хотел было ответить, но задохнулся, когда его пальцы, скользкие и сильные, без труда приникли в тесное отверстие промеж моих ног. Я дернулся, невольно стараясь освободиться, но князь раздраженно шлепнул меня по спине. – Лежи! А то все будет как ранее, – пригрозил он. Я замер, с трудом дыша и кусая руки. Неужели все могло быть иначе, чем было вчера? Я не верил в это. А князь тем временем, вдосталь наигравшись, лег на меня и прижал к постели. – Терпи, – услышал я жаркий приказ над ухом и тут же вскрикнул от обжигающей боли, когда его орудие медленно, но уверенно проникло в меня. – Сладкий... – зашептал князь, начиная двигаться. – Если б ты знал, сколь ты тесный... сколь желанный... Он все шептал и шептал неразборчиво, мешая ласковые слова с непотребными, целуя меня в плечи и шею, тиская за бедра... Движения его, поначалу медленные и плавные, скоро стали быстрее, он приподнялся надо мною, упершись руками в постель и шепча: – Ну же... давай, хороший мой... давай, шлюшка... подвигай задом, не лежи, как мертвый... Ну! Этим приказам я следовать никак не мог. Мог только лежать, вздрагивая и кусая подушку, и желать только одного: чтобы это поскорее закончилось. Вчера, от страха и непонимания, все для меня сливалось в одно. Теперь же я ясно прочувствовал каждую минуту соитья, каждый вздох князя, каждый обжигающий толчок внутри меня. И когда он дернулся в последний раз, укусив меня за плечо, я ощутил, как что-то теплое наполняет меня. Его семя. Заклеймившее меня с этой минуты и до конца дней моих.
***
– Не отпустил, значит, – сокрушенно заметил Прохор, глядя, как я прошел мимо него в комнату и упал на кровать. И, вздыхая, принялся раздевать меня и укладывать, словно всю жизнь только этим и занимался. Дрожь внезапного отвращения прошла по моему телу, когда я подумал о том, скольких он вот так вот готовил ко сну... Прохор же истолковал это на свой манер. – Сичас, сичас. – Он потянулся к своим склянкам. – Усе сделаем. Болеть не будет. У меня не было уже сил возражать ему, и я уронил голову вниз, предоставляя себя в полное его распоряжение. Но хотя его действия и приносили подобие облегчения, на душе у меня становилось все гаже. Неужели я теперь приговорен каждый раз... вот так... Не хочу! Господи, и за какие грехи ты обрек меня на подобное? И не уйти ведь теперь, даже рук на себя не наложить... А Прохор, словно угадывая мои мысли, увещевал меня украдкой: – Не отпустил... Эх, ну что ж, видать, на судьбе у вас так написано. Спорить-то с князем не годится, эк он вас отделал. С иными так-то не было. Ну, ничего, к утру усе заживет. Только и вы князю-то не перечьте белее. Не к чему-то уже. Вы это, барин, расслабьтесь себе и лежите смирненько. Дело-то нехитрое. А как остынет князь, он вас и отпустит, он все больше бойких да готовых любит. Такое с ним впервой... Я молчал. А что я мог ему ответить?
– 2 –
С той ночи дни потекли за днями, и не было человека несчастнее и бесправнее меня. Казалось мне, что, уступив во всем князю, я словно перечеркнул всю мою жизнь. А будущее виделось мне лишь темным пятном. Прохор говорил, что князь не держит адъютантов более полугода, а иных и вовсе отпускает через месяц-другой, так что мне оставалось лишь смириться и ждать, когда он подпишет мне увольнительные либо переводные бумаги. И ждал я этого с тягостным сердцем. Я уже твердо решил для себя, что жить мне с подобным пятном на совести и чести не можно и не должно, а потому... Здесь князь был мой господин и хозяин всему, но за пределами его гарнизона власть его заканчивалась, и я мог бы... сделать то, что должен. А что до греха, то ведь всегда все можно было устроить так, что и думать не будут о самоубийстве. А пока я был принужден жить здесь, так как «приказано», и порой вздыхал украдкой о тех временах, когда я жил с повязкой на глазах и глупо мечтал о «настоящей мужской жизни». Не думал я, что с тоской буду вспоминать прежнюю службу. Но там я хоть чувствовал себя к месту. Думал, что я к месту... Друзья у меня были, приятели. И поговорить с кем было, и послушать. Здесь же я оказался совершенно один. И, что обиднее всего – по своей же глупости. С первого же дня, ужаснувшись, что тут все такие, все творили подобное князю, я поставил себя так, что никто не хотел лишнего разу заговорить со мною. Слава богу, что никто не разгадал владевших мною чувств, приняв холодность за гордость и излишнюю спесь. Теперь, запоздало очнувшись, я понял, что не все в гарнизоне такие. А такие в целом люди и не плохие. Люди как люди. Обычные даже. Едят, разговаривают, смеются, пьют, напиваются, буянят, дерутся, и тогда в пестрой куче рук и ног смешиваются все: и такие, и сякие, и столы, и стулья, и недопитые бутылки... Странно, я-то думал, что эти... ну вот эти самые должны как-то отличаться от других, «нормальных». Ну конечно, я не ждал, что у них будут рога или ведьмин хвост... но как-то они должны были отличаться? Оказалось, нет. Такие же люди, как и все. Глаз не красят, платьев не носят. Кое-кто из молодых офицеров, что только перевелись, пытались, правда, по первости глаза подводить, но их быстро делать это отучили – не положено. Я видал, конечно, и тех, кто в платье одевался, да так что и не отличишь с первого взгляда. Я вообще за неполный месяц пребывания здесь увидел и понял больше, чем за всю мою предыдущую жизнь. Но подобные мальчики/барышни у нас не задерживались. – Пускай в город едут, в столицу, – громыхал Сандро, орлиноносый красавец-грузин, один из старших офицеров. – Там на таких охотников много. Там пускай головы дурят, пэрэодэваются как хотят. Пока под юбку нэ залэзэшь, нэ поймешь, парэнь или дэвка! И он под общий хохот крепче прижимал к себе молодого Амира Азиева, а то и вовсе сажал на колени, чтобы все видели, что это парень и что иного Сандро не нужно. А Амир закидывал голову ему на плечо и устало улыбался полупьяными глазами. Амир Азиев, мой единственный друг в этом проклятом месте. Правда, знакомство наше состоялось не лучшим образом. И не по моей вине. Недели через две моего существования здесь – жизнью это не назовешь – я допоздна засиделся с бумагами. Князя не было, уехал по служебной надобности, и я мог спокойно оставаться в кабинете совершенно один, не вздрагивая нервно при каждом шорохе. При князе я тогда старался уйти пораньше, но это мало помогало. Когда бы ему ни понадобилось, за мной посылали. И с первого же дня мне было ясно сказано, что если я не явлюсь по первому же зову, князь самолично приволочет меня «за шкирку, как блудливого щенка». И я шел, отлично зная, что угрозу свою он выполнит в точности. Но сейчас его не было, и я легко сбежал с крыльца на задний двор, беспечно радуясь всему, что меня окружало: легкому ветерку, рыхлому снегу под ногами, проказницам-звездам, что лукаво перемигивались в небе. «Хорошо-то как! – думал я, глубоко вдыхая напоенный вечером воздух. – Как же человеку для счастья мало надо!» Мало. Так мало, что все оно может вдребезги разлететься об один едва слышный всхлип. Я завертел головой, желая скорее увидеть того, кто... Он стоял на соседнем крыльце, в одной рубашке, свободно падающей поверх серых форменных брюк, и сильно вздрагивал, сдерживая всхлипы. «Мороз же! – было первое, что мелькнуло у меня в голове. – Это мне тепло – одетому, а ему...» А потом, не думая уже, подошел ближе и встал под крыльцом. – Эй... Он покачнулся, вцепившись рукой в резной столбик, поддерживающий навес, и испуганно-удивленно посмотрел на меня. Молоденький, совсем еще мальчик, он был такой тоненький и... беззащитный. Неудивительно, что я не заметил его поначалу. – Кто здесь? Кто вы?.. Я понял, что тень от навеса падает мне на лицо, и поднялся выше. – Я... Мальчик мотнул головой, откидывая в сторону черный шелк волос, и вздохнул облегченно. – А, Ангел, это ты... Я досадливо поморщился. Прилипло все ж таки прозвище, эх... – Андрей я. И тут я вспомнил, кто передо мной. Амир Азиев, прибывший не так давно из другого полка в подчинение Сандро Сурашвили. Я сам относил князю его бумаги, а вот самого еще не видел. – Ты чего тут стоишь? Холодно же. – Я... – он зябко повел плечами, словно сейчас понял, что на улице мороз. – Я... ничего. Просто так. Как же, просто так. Просто так по вечерам на стылом крыльце в одной рубашке не плачут. – Ну-ка, – я скинул подбитую мехом шинель и набросил ему на плечи. – Бери, тебе говорят. Бери! Замерзнешь же, заболеешь еще... Он опустил руки, утонув в шинели, и, словно на маленькое сопротивленье мне ушли все его силы, прислонился лбом к столбику, устало прикрыв глаза. «А он красивый, – неожиданно подумалось мне. – Тоненький, словно тростиночка, кожа белая, чистая, глаза огромные, не то черные, не то синие, тут не разберешь, брови соболями, кудри шелковые... За такого у нас тут все передерутся. Хотя... Сандро не даст. Себе заберет и вся недолга». Словно в ответ Амир тихо вздохнул. Меня осенило, и вопрос, прежде чем я подумал, слетел с моих губ: – Это... Сандро? Он судорожно кивнул, понял, что сделал, и принялся торопливо оправдываться: – Это не так... Не то, что ты... Сандро не хотел... наверное. Просто так вышло, что... Я ничего, правда, ничего. Только... там очень болит, – тихо сказал он стылому крыльцу под ногами. – Амир... Я осторожно коснулся его руки и охнул, когда он неожиданно сильно стиснул мои пальцы. – Андрэ, а это... это всегда так? У меня внутри все похолодело так, что зима показалась погожим летним днем. – Ты... первый раз? Он застенчиво кивнул. – Меня к вам недавно перевели. Там говорили, что я на офицеров смотрю и смущаю... Ругались. – Ты... смотрел? – Ага. Он впервые улыбнулся. Улыбка у него была замечательная. Такая трогательная, открытая... и ямочки на щеках... – А они на меня. Меня потому сюда и перевели. Говорили, что на границе из меня дурь выбьют. И выбили... Я вздохнул, искренне сожалея о том, что случилось. Но что мог я, не сумевший защитить даже себя? Амир наконец посмотрел на меня прямо. И в его глазах был вопрос – тот, на который я постарался не ответить ранее: – Это всегда так? А что я мог ответить? – Я понимаю, он выпил много, – скорее себе, чем мне сказал он. – Мне и Ибрагим говорил уходить к себе, а я остался. Я сам виноват. – Да нет! Нет, ты не так понял, ты не виноват ни в чем! В порыве я вновь схватил его за руки, но тут дверь скрипнула, и на крыльцо выглянул Ибрагим – черный, заросший, опасный... Правая рука Сандро Сурашвили, по-собачьи преданный «хозяину». – Эй! Эй, малый... малыдой гаспадын. Сюда идытэ, домой, – сильно коверкая слова, заговорил он. – Идытэ же. Холодно. Амир нехотя посмотрел на него через плечо. Идти он явно не хотел. – Идытэ, – наполовину увещевал, наполовину приказывал Ибрагим. – Спыт он, Савсэм спыт. Утром гаварыт будэт. Ибрагим увел потерянного мальчика, а я всем существом почувствовал полную свою никчемность. Я – адъютант генерала – был, в сущности, персоной более бесправной, чем последний денщик. Что я мог сделать для Амира? Да ничего. Разве что броситься в ноги князю. И то я не был уверен, что это поможет. Более того, не сделает ли еще хуже. Так я и не сделал ничего. А Амир потом часто забегал ко мне. Поболтать, новость свежую принести. От него я и знал, что все поначалу считали меня за гордеца, оттого что я ни с кем не знаюсь, а теперь думают, что это князь от ревности мне ни с кем знакомств водить не велит, и перечить ему не хотят. О том, что случилось меж нами на крыльце, мы более не заговаривали. Зачем? И так тошно.
***
Время шло, но ничего не менялось, и не было для меня большего облегчения, чем известие, что князь уезжает на день либо на два. Он, видя на моем лице радость при каждом подобном известии, хмурился, потому я не считал нужным ее скрывать, пользуясь хоть малой возможностью ему досадить. При более длительных отлучках, к моему великому сожалению, князя был обязан сопровождать адъютант. И это повлекло за собой дополнительные унижения, словно судьбе было мало издевательств надо мной. Первый раз, когда подобное случилось, я был только рад. «Князю придется сдержать свой пыл, – наивно думал я, – ведь иначе я буду не в состоянии ехать...» Это было в первую неделю моего приезда в гарнизон, и я был полностью уверен, что тот способ, коим князь удовлетворял свою похоть, был единственно возможным... – Выезжаем после обеда, – расхаживая по комнате, отрывисто говорил князь. – Два дня туда, два обратно и день-другой там. Больше задерживаться нет смысла. Мой ответ явно не требовался, посему я молча отвернулся к окну. Утреннее солнышко играло на нетронутом пока снегу плаца, безоблачное морозное небо улыбалось всем божьим тварям... За окном было так хорошо и радостно, что я позволил частичке этой радости поселиться в моем сердце. Почти неделя без его домогательств – это ли не счастье? О таком подарке я и мечтать не осмеливался. Однако лицо мое оставалось спокойным: мог ли я допустить в черты радость, ведь князь подумал бы, что это оттого, что мы едем вместе. Но он решил обратное. Шагнув ко мне, он уже привычным жестом поднял мое лицо за подбородок и, нахмурившись, принялся меня разглядывать. – Что невесел? – разжав пальцы, спросил он. – Али ехать не желаешь? Нет, братец, поедешь как миленький, хватить бездельничать да от работы отлынивать. Мне бы промолчать, да от такой несправедливости слова сами сорвались с моего языка: – Я работаю! Я тут же замолчал, устыдившись сказанного, но князь уже сорвал меня со стула. – Верно, работаешь... Да не шибко! – толкнув меня в угол, насмешливо заявил он. – Сейчас исправим. Я вжался в угол, подняв перед собой руки, словно мог защититься. – Князь! Нам... нам же ехать! – И что с того? – хмыкнул он, сноровисто расстегивая штаны. – Кроме узкой попки у тебя немало иных «достоинств». Так что переживем. Видя искренне недоумение на моем лице, он нетерпеливо схватил меня за руку и прижал ладонью к своим пылающий чреслам. – Ну же, давай! – привалился он ко мне. – Поработай для разнообразия ручками. Ни в жизнь не поверю, что ты хоть раз да не делал такого... себе... Голос его прервался, когда краска бросилась мне в лицо, а рука непроизвольно сжалась на его вздыбленном орудии. Князь угадал верно, и я, сгорая от мучительного стыда, отвернувшись, принялся водить рукой вверх и вниз, мечтая только об одном – умереть, сей же час. Но князь не дал мне отстраниться. Навалившись сильнее, он принялся целовать меня, мусоля шею и щеки, терзая губы... Дышал он все глубже, с каждым разом сильнее подаваясь навстречу моей руке, потом вдруг отстранился, вырвавшись: – Все... все так, довольно... Он перевел дыхание, а потом положил руки мне на плечи и с силой надавил, заставляя встать на колени. Пошатнувшись, я шлепнулся вниз, уже ничего не понимая, но смутно ожидая дальнейших издевательств. Князь вновь приблизился, так что его орудие теперь было в вершке от моего лица. – Теперь давай ртом, – низким от похоти голосом приказал он. – Что?! Я попытался было увернуться, но был за волосы немедля возвращен обратно. – Что слышал! Давай, не так это и сложно. Открывай рот и языком поработай. Не все ж тебе им дурь болтать, – хохотнул князь. – Ну! С моего места, когда я глянул на него снизу вверх, князь, тяжело дышащий, с расширенными от вожделенья янтарными глазами, с черной гривой, выбившейся вперед и прилипшей к вискам, был столь страшен, столь похож на дьявола, гравюры которого я видел однажды, что я обреченно приоткрыл рот, позволяя ему выполнить желаемое. Князь, застонав, рванулся вперед, вцепившись мне в плечи. Однако же он был слишком велик, чтобы поместиться у меня во рту, потому я все равно был принужден помогать себе рукой. Не скажу, что сразу же у меня получилось хорошо. Я задыхался, чуть не подавился, пару раз неосторожно задел его зубами, за что получил по щекам, но в конце концов эта пытка закончилась и в рот мне пролилось тягучее, солоноватое семя. Князь удовлетворенно выдохнул и оперся о стену, передыхая. – Ничего, ничего, – расслабленно приговаривал он, глядя, как я утираюсь. – Научишься. Задатки-то есть. Я, ничего не ответив, сидел, низко опустив голову. Именно в тот момент я окончательно понял, что назад для меня дороги нет. Что я принужден жить здесь столько, сколько мне прикажут, и так, как мне прикажут, до тех пор, пока князю не вздумается отпустить меня. Иного пути для меня не было. Что самое обидное, мы так никуда и не поехали. Примерно через час после моего окончательного падения прибыл гонец с депешей, из коей следовало, что поездка отменяется. А я все никак не мог решить, что же унизительнее. Ну, так, по крайней мере, не было больно. Хотя и боль прошла где-то через неделю после нашего с князем «знакомства». Чуть обвыкнув, я научился лежать и стоять так, что не было больше той пронзительной боли, а лишь тупо ныло при каждом соитии. А может, само тело мое привыкло к такому с собой обращению? Как там Прохор говорил: «Расслабьтесь барин и лежите себе спокойненько. И все будет хорошо...» Хорошо не было. Но и больно тоже. Было просто гадко. Я, дворянин, офицер, стал... подстилкой, пусть даже у генерала, у князя, но... об этом легче было просто не думать. Так что я почти смирился с тем, что отныне мне предстояло ублажать князя еще и ртом. Хуже было иное. Князь, словно раздраженный моею равнодушной покорностью, раз от раза изобретал все новые мерзости, коим я должен был подчиняться. Будто бы мало было ему простого соитья, он заставлял меня каждый раз ложиться по-иному, удовлетворяя свою похоть. То стоя, у него в кабинете, среди бела дня, когда я замирал от страха и стыда, что в любой момент к нам могли войти; то сидя у него на коленях, когда ему лень было вставать с кресла; но больше лежа на ненавистной мне кровати. На животе, на коленях, на боку, на спине... Последнее он особенно любил: заставлять меня лежать с широко разведенными и согнутыми в коленях ногами, с подушкой, подсунутой под ягодицы, словно я был женщиной. Будто самая природа склоняла его к такому... представлять, что я женщина, думал я поначалу. Все оказалось куда проще: ему просто нравилось смотреть за мной во время издевательств. Как я кусаю губы, как отворачиваю голову. Как не могу сдержать стонов, когда он с силой толкает в меня свое орудие еще и еще, пока не наполнит меня своим семенем. Он заставлял целовать себя в губы, глубоко, по-французски, так что я часто, задыхаясь, был вынужден хвататься за его плечи, целовал и кусал меня за грудь, словно я и впрямь был женщиной, лез языком даже в уши, целуя и прикусывая. Последнее было особенно противно, и он скоро прекратил, так как я не мог сдержать отвращенья, ясно читавшегося на моем лице. Но шею мою он не оставлял в покое никогда, и не было дня, когда бы я не ушел от него без засоса либо двух... Руки его тоже не знали покоя, заставляя меня каждый раз содрогаться, когда он просто прикасался ко мне. Они не уставали терзать меня и до, и после соития. Но более всего во время. Тогда я недоумевал: чего же добивается этим князь? Какое извращенное удовольствие можно получить, щипая, оглаживая и тиская меня, хлопая по ягодицам, трогая в самых сокровенных местах? Разгадка была столь же проста: князь добивался от моего тела ответа ему, а оно молчало, ибо я, считая это очередным извращением, сопротивлялся и замыкался все больше и больше. И все его «ласки» оставляли меня настолько равнодушным, что даже терпению князя пришел конец. В один из вечеров, устав терзать мой рот, он вдруг столкнул меня с колен, куда сам дернул, едва я вошел в кабинет, и бросил с презрением: – Ледышка. Столько с тобой вожусь, ни для кого и десятой доли такого не делал, а ты словно каменный. Лежишь подо мной, как бревно, только глазами зыркаешь... И с досадой стукнул кулаком по подлокотнику. Тут как завеса упала с моих глаз. Так вот чего добивался князь! Оказывается, все это, самое противное, делалось для моего же удовольствия! Чтобы и тело мое подчинилось ему, с охотой участвуя в его мерзких игрищах... Облегчение от внезапного прозрения было столь велико, что я начал неудержимо смеяться. – Ты что это? – встав с кресла, осведомился князь. – Над чем смеяться вздумал? – Да не бывать этому! Смех пропал так же внезапно, как и появился. – Вы что же это, думали, все такие, как вы? Да не может нормальный человек получать удовольствие от подобной гадости! Оглушительная пощечина свалила меня на пол. Не успел я понять, что произошло, как князь одной рукой вздернул меня с пола и наотмашь ударил по другой щеке. – «Нормальный», говоришь? «Гадость»? Смеяться вздумал?! – рычал он, тяжело дыша, и желтые глаза его, словно уголья, обжигали меня. – Щенок! Он затряс меня, словно я был куклою, а потом, пройдя в спальню, швырнул на кровать так, что в глазах у меня потемнело. Не помня себя от гнева, князь, не утруждая себя сапогами, принялся срывать с меня брюки, с треском разрывая плотную материю. – Щенок! Баба! Тряпка!!! – рычал он, хватая меня под бедра, и ударил еще раз, кулаком в живот, когда я попытался схватить его за руки. – По-хорошему не хочешь, да? Не хочешь? Так будет тебе иначе! Как с самого начало положено было, за дерзости твои и хамство. И с этими словами он вломился внутрь меня, грубо, жестоко, так что я закричал, вырываясь. – Куда?! Лежать! – он схватил меня крепче, загоняя себя внутрь до упора, до крови, до слез. – Лежать, тебе сказали! Я лежал, задыхаясь от рыданий, когда его орудие рвало меня на части, и не было конца этой пытке. Князь в бешенстве, казалось, забыл обо всем на свете. Он брал меня так жестоко, как не было и в первый наш раз, с силой вламываясь туда и обратно, стремясь сделать мне как можно больнее, чтобы я «почувствовал разницу». – Ну что, нравится тебе так?! А? Шлюха белобрысая, ангелочек!!! Смотри на меня! Не смей отворачиваться! Чувствуешь меня?! Я чувствовал. Чувствовал, как его орудие рвет меня, с каждым разом вгрызаясь все глубже, промеж ног меня жгло огнем при каждом его движении, бедра под стальными пальцами князя кричали от боли. Вскрикивал и я, кусая себя за руки, чтобы приглушить боль внизу... но страшнее всего было чувство полной моей беспомощности и унижения: я не мог ничего сделать, чтобы прекратить эту пытку... чтобы подобное вообще никогда не случилось. Я волен был только лежать под ним и ждать окончания этого кошмара наяву. Не знаю, сколь долго это длилось. Сердце мое словно омертвело и хотело только одного – перестать биться. Я даже не почувствовал, как князь пролился в меня. Только судорожно выдохнул, когда он освободил меня и с презреньем отшвырнул прочь. Я сжался в комок, обнимая себя руками, и зарыдал, пряча, наконец, лицо. Князь еще долго стоял рядом, шумно переводя дыхание, а потом просто рассматривая меня. Наконец подошел, поправил зачем-то на мне задравшуюся рубашку, на секунду замер, а потом повернулся и быстро вышел из комнаты. Я лежал, оцепенело слушая тиканье часов за стеной и вой ветра снаружи. Потом встал, осторожно, держась за стену, дошел до двери, подхватил с вешалки шинель и, пошатываясь, вышел в коридор. Не помню, как дошел я до дома. Помню только, что зачем-то долго вешал шинель туда, где она обычно висела, а потом пошел к себе. Дальше милосердная тьма накрыла меня, и я не помню уже более ничего.
***
Очнулся я, уже лежа в постели. Озноб сотрясал меня, несмотря на несколько одеял и жарко натопленную печь. Чувствовалось, что Прохор, по своему обыкновению, уже позаботился обо мне, но боль все равно была такой сильной, что у меня сводило низ живота и ноги. Малейшее движение простреливало насквозь, горло словно ободрали песком, глаза слезились... Через какое-то время озноб сменился сильным жаром. Я не мог лежать спокойно и, несмотря на боль, разметывался на кровати, сталкивая на пол ненавистные теперь уже одеяла. Слова Прохора: «Барин, ох барин, ну как же можно, почитай, в одном белье на улицу-то выходить?» – то громом отдавались в ушах, то делались едва слышными. Почти всю ночь прометался я от озноба к жару, лицо Прохора перед глазами постоянно плыло, становясь то князем, то дедом моим, то прежним начальником, что отечески хлопал меня по плечу и говорил: – Езжай на границу, Андрюшенька, там из тебя сделают настоящего мужчину! – Сделали... Уже сделали... – хрипло говорил ему я. – А вы ведь знали, что так выйдет? Признайтесь, знали? – Конечно, знал, – насмешливо говорил князь. – И ты знал, только притворялся. Тебе ведь это нравится, да? Ну, скажи! Ты ведь такой же, как мы все... только кочевряжишься. – НЕТ! – кричал я, вырываясь, – Вы лжете! Вы мне противны, ненавистны! Вы... все... Лишь к утру жар спал, и я чуть забылся. Прохор, думая, что я сплю, вышел в соседнюю комнату. Но я не спал, просто плыл в полудреме, слыша, как он ходит, тихо поскрипывая половицами, наливает что-то в кружку, отодвигает стул... и все ворчит по своему обыкновению, слишком тихо, чтобы я расслышал, но покойно и... уютно как-то...
Странно, я давно примечал: когда бы мне ни было особенно плохо, помощь или участие приходило с самой неожиданной стороны. Я был как в полузабытьи. Жар, терзавший меня, не давал ни уснуть, ни пробудиться. Но я услышал, а скорее почуял, как хлопнула входная дверь, и половицы содрогнулись под тяжелыми сапогами князя. Его, кого же еще? «Он, верно, и на смертном одре будет преследовать меня», – подумал я и усмехнулся. Более меня ни на что не хватило. Захоти он овладеть мною здесь же, я бы ничем не мог ему помешать. Я и видеть его не хотел совершенно, не хотел, чтобы он видел меня – жалкого, раздавленного... сломленного им. Но никто в целом свете не мог помешать ему войти. Никто, кроме... – Ваше благородие, ваше благородие, тише, – метнулся к нему Прохор. – Спит он, не тревожьте, Христа ради, насилу унялся. Болен он, – понизив голос, пояснил старый денщик. – Что такое? – я как наяву видел, как князь недовольно хмурится, отчего тонкая складочка прорезает его высокий лоб. – С какой еще блажи? – Да с Вашей, – с досады брякнул Прохор и тут же спохватился: – Вчерась пришел, в чем был – в рубашке да в сапогах, а на улице мороз страшенный, собаку выгнать неможно... – Ну? – нетерпеливо подогнал его князь. – Я пришел, не было меня, не доглядел, виноват, так пришел, значит, а он, болезный, как есть на полу раскинулся, шагу до постели-то не дошел. Лежит без памяти, а по ногам... кровь текет. Прохор снова замолчал, себе на голову испытывая терпение князя. – Ну? – громом отдалось по комнате. – Насилу уложил. А у него жар поднялся, всю ноченьку до зари метался, сейчас только и затих... Прохор помолчал, а потом вдруг словно решился: – Ваше благородие, не трогали бы вы его, а? Силов уж нет глядеть, как сохнет парень. Не ест, почитай, ничего, одни ребра торчат... Князь промолчал. – Отпустили бы вы его, не мучили. Ведь не по нутру енто ему, одна тень осталась... А как домой... со службы воротится, так обще глядеть страшно, как есть неживой. Тошно ему тут, князь. Он в первой-то раз, как вернулся, так стреляться вздумал... – Что-о-о-о?! Ты что мелешь, ирод?! – Вот вам крест! – забожился тот. – Насилу отговорил, а он на пистолеты так и зыркал. Сейчас-то я их убрал, от греха подальше... а ну как не догляжу? Не неволили бы вы его, ваше благородие. Ведь сгинет парень, ни за что сгинет... – Поговори у меня... – видно, мне почудилось, но князь говорил с заметным трудом. – Ты вот что... Я уеду, недели на две, а то и более. Смотри за ним, в четыре глаза смотри! Чтоб к приезду моему здоров был. А не доглядишь – шкуру спущу, каторги не побоюсь! – Ох, барин... – Не охай, – оборвал его князь. – Не баба! А что до прочего... – уже с порога добавил он, – не твоего ума дело. Князь ушел, а я почувствовал под веками такое нестерпимое жжение, что был вынужден часто-часто заморгать. И сам удивился слезам, покатившимся по моим щекам. Прохор, словно почувствовав мое состояние, скользнул в комнату. – Не спите, барин? – щурясь с порога, шепнул он.
Ночь, а я натянул корсет. Вот уже не первый раз искал его по дому, и вдруг, внезапно, мои поиски увенчались успехом. И это белое великолепие оказалось в моих руках. Боже, как в нем хорошо. Спинка, животик... даже дышать легче. Так вдооох...выдох.. Потрясающе. Расслабляюсь.
Тери Сан "Я все еще люблю тебя" Знаешь, я всё ещё тебя люблю. Мысль невысказанная и от этого болезненная давит на черепушку и пинает по сердцу своими маленькими желающими показать себя сапогами. Сапоги у этой мысли довольно грязные. Они испачканы...Нет не похотью...Какая к чёрту похоть после трёх лет отношений? Банальной грязью бытовухи и накопившейся усталости раздражения. Знаешь, я всё ещё, тебя люблю. А ещё ненавистью...Страшной, усталой, раздражённой... Я читаю её в твоих глазах, там на самой границе сузившихся зрачков. Там где раньше жила любовь, светились тёплые искорки и лучился искристый смех...Теперь всё это погасло задавленное чёрным суженным нечто. - За..()л.. - говоришь ты - Шлюха. - Да пошёл ты...! Зрачки исчезают. Их поглощает ненависть. Я сжимаюсь на короткое мгновение для удара, но удара нет. Я смотрю в твои погасшие глаза, на твои поникшие плечи. Ненависть всё ещё рвётся в твоих зрачках. Но ты усилием воли загоняешь её назад. Ты всегда был сильным. А я сегодня опять изменил тебе. Знаешь, почему? Конечно знаешь, иначе бы ты ударил меня. Потому что я устал от ненависти...И от той пустоты, которую вижу и читаю в твоих глазах каждый день. Потому что я хочу любви и тепла. Совсем немножечко того, что когда - то было между нами. Я всё ещё, люблю тебя. А ты...Ты просто смотришь на меня, долго смотришь вглядываясь в мои нахальные вызывающие глаза, в которых ярость и желание сразится с тобой. Стоять против тебя до конца. Даже подраться. Довести тебя до бешенства. Потому что в этот краткий миг неконтролируемой ярости и ударов...Ты в итоге возьмешь меня...Прямо здесь на полу в этой комнате. Пусть это будет грубо и больно. Но ты трахнешь меня и заставишь замолчать. Распишешься на моём теле чёрными синяками и кровавыми засосами. Так, что я потом весь день не смогу ходить. А потом будет чувство вины, раскаяние и какая - то тоненькая ниточка между нами, которая не даст нам сорваться, которая не даст нам уйти. И будут слова, и обещания, и фразы...Всё это уже было. Знаешь, раньше я собирал вещи и уходил. А ты бежал за мной и останавливал. В такие минуты я ощущал себя хозяином положения. Всего лишь три раза...А потом ты махнул рукой и дал мне уйти. Верно говорят бог любит троицу. А на четвёртачок приходит лукавый. Я вернулся сам. Когда понял, что ты не побежишь за мной больше, не остановишь. Вернулся через два дня. Когда понял, что остался один. Я застал тебя на кухне...Невменяемо пьяного. Ты помнишь? Тогда, ты ударил меня. В первый раз. И я стерпел...Потому что ощущал себя виноватым. А это была как бы расплата за мою вину. Расплата, которая смогла нас примерить. Тоненькая ниточка. Которая с каждым прожитым днём становилась всё тоньше и тоньше, истлевая под грузом мелких ссор недопонимания и всё той же банальной бытовухи. А потом в твои глаза пришло равнодушие. Оно поселилось там незаметно и я...Я не сразу увидел его. Просто из отношений исчезла прежняя страсть, а секс стал всё реже и реже. И тогда я изменил тебе. В первый раз, я не знал зачем я это сделал .Это случилось само собой. С каким - то черноволосым парнем в баре. Знаешь, я даже не запомнил его лицо. Но когда ты узнал. Я сам рассказал тебе...Я увидел это прежнее. То самое. Огонь который почти погас. Ты избил меня до потери сознания. А я? Я выиграл ещё несколько месяцев. Но раз за разом...Эта тоненькая ниточка между нами становилась всё тоньше и тоньше. До тех пор пока она не исчезла совсем. Я изводил тебя придирками и скандалами. Ты перестал появляться дома и я тоже перестал. Но мы всё ещё были нужны друг другу. Зачем? Привычка? Страх одиночества? Тоненькая ниточка которая совсем исчезла, но видимо всё ещё была жива...Раз мы не ушли друг от друга. Я жду удара. Ну ударь же меня, Макс, чёрт тебя подери. Ударь и тогда нам обоим станет легче. А ты просто поворачиваешь и уходишь. И мне становится страшно. Потому что ты ещё никогда не уходил так...Так словно эта битва проиграна, но тебе уже всё равно какой будет её финал. - Макс, - я шепчу тебе в спину, растеряно и недоумённо. Запал боя пропадает...Исчезает сразу же, растворившись в бесконечной боли осознания. - Всё кончено? - спрашиваю я безжизненно. Зачем я спрашиваю? Я ведь и сам знаю ответ. Я бреду за тобой...Смотрю как ты одеваешься, даже не глядя в мою сторону. Я знаю что сейчас я скажу что нибудь едкое и злое. И говорю. Но в ответ не звучит ничего. Ты даже не смотришь на меня. Неужели тебе настолько всё равно? Я снова говорю...А затем разворачиваю тебя лицом к себе и кричу что - то обхватив за плечи, трясу... Я бы врезал тебе, но я не могу драться. Это что то в моей крови...Твой защитный барьер который не даст мне ударить тебя...Даже если мне так сильно этого хочется. - Ну что Макс..за() я тебя да?...Ну вали отсюда к своим... Я кричу что то ещё А ты просто смотришь на меня. Затем стряхиваешь мои руки и берёшься за ручку двери. - Не уходи! - Говорю я и понимаю что я не сказал...прошептал эти слова совсем беззвучно и сел как дурак...съехал по стенке на пол...обхватил голову...ожидая что сейчас раздастся щелчок замка...Как выстрел...в сердце...И контрольный хлопок двери парадной...в голову. Тишина почти оглушает. - Смысл? - тихо спрашиваешь ты и садишься рядом со мной. Прямо в ботинках и плаще. Странно мы наверное смотримся со стороны. Я с размазанной по лицу уже вчерашней тушью, весь пропахший табачным дымом, в мятой одежде. На рубашке след от пива и прожженная дырочка от сигареты. Мы молчим. Я знаю, что мы должны потянутся друг к другу...Но так уже было. И мы молчим. Просто молчим, понимая что ничего нельзя изменить...Именно потому что всё это уже было много раз. А затем я нахожу твою руку и сжимаю её. Так мы ещё не делали. Но есть ли в этом смысл? И мы продолжаем молчать. - Измениться ли что - то? - спрашиваешь ты и я понимаю как много подтекстов сейчас у этого вопроса. Какой у него горький и болезненный смысл. Горечь трех лет. - Мы можем попытаться... Ещё раз...- отвечаю я, хотя сам почти не верю в это. Сколько было уже таких этих разов? Но я не могу отпустить вот так...Просто не могу. Потому что...Знаешь я... - Всё ещё люблю... тебя - В повторном эхе слов, наши губы замолкают одновременно и мы не сразу понимаем, что произошло. Смотрим друг на друга секунду...А затем ты поднимаешь ладонь и проводишь по моей щеке. Так уже было. Всё это уже было...Тысячу раз. Но ты знаешь...Сейчас я почему то верю, что у нас ещё есть шанс. Маленькое призрачное "ещё"... - Я всё ещё люблю тебя.